Я все скажу

Тогда, в тридцать седьмом, вскоре после визита в общежитие на Стромынку державного гостя в безупречном пальто он отправился в ифлийскую библиотеку и пролистал подшивки «Правды» и «Известий» за несколько лет.

Он догадался – по виду, одежде и манерам своего гостя, – что тот, скорее всего, служит в НКВД, и не на последних должностях. И вот нашел в «Правде» фото: в мундире, с четырьмя ромбами и звездой на рукавах и петлицах – «т. Агранов, комиссар госбезопасности I ранга».

Кольцо, якобы пушкинское, Твардовский тоже в библиотеке ИФЛИ изучил. Выходило по фотографиям и описаниям, что оно – то самое, принадлежавшее когда-то «солнцу русской поэзии». И судьбу его официальную проследил – вплоть до покражи из Лицейского музея.

А дальше никаких сведений не имелось. О том, что оно принадлежало Блоку и тем более Маяковскому (как утверждал Агранов), ничего не говорилось.

Про дальнейшую судьбу Агранова в тогдашних газетах не писали. Но в тридцать восьмом году стали шептаться, что его взяли и, скорее всего, шлепнули. И у Александра Трифоновича появился искус: выбросить подарок от греха подальше.

Но как его можно было связать с арестованным? Разве что кто-то из парней, которые в общежитии на Стромынке стали свидетелями того визита, вспомнит и донесет – но прошло уже полтора года. Да и выкидывать столь знаменитую печатку было откровенно жаль.

Так и сохранил он кольцо, пронес через две войны (Финскую и Великую Отечественную) и все перипетии послевоенного времени.

И теперь порою думал: а выдержал ли он сам испытание печаткой? Смог ли продолжить ту линию – от Пушкина, Тургенева, Блока?

Что говорить: иные главы «Василия Тёркина» оказались чертовски хороши. И некоторые куски из «Дома у дороги». И «Тёркин на том свете». И «За далью даль». И другие стихи, особенно военные. «Я убит подо Ржевом», к примеру.

Мог он написать больше и лучше? Конечно, мог. Но он делал все, что в его силах. Все, что возможно. Все, что позволяло время.

В последние годы главным его детищем стал журнал. Когда тебе больше десяти лет постоянно приходят письма от простых читателей, библиотекарей и инженеров из Вязьмы или Читы: «Ваш “Новый мир” – это глоток свежего воздуха, мы ждем каждого номера», – разве это не признание?

Он нашел и пробил, через самого Хрущева, рассказ бывшего зэка, никому не известного, – эта публикация стала в 1962 году всесоюзной и мировой сенсацией. Как жаль, что Солженицын с тех пор пошел дальше – а советская-то власть откатилась назад, и теперь речь идет чуть не о полном запрете лучшего писателя земли русской.

Были и другие открытия. Да сколько! И сколько за них Твардовского били! И Овечкин. И Виктор Некрасов. «Тишина» и «Двое» Бондарева – когда тот еще работал честно. Публикация «Театрального романа» Булгакова.

А еще – Можаев. И Грекова. И Василь Быков. И Василий Белов. И Фазиль Искандер. И Юрий Трифонов. Что говорить! Вся лучшая советская, русская литература шла через его журнал. Много это или мало – сначала четыре года в пятидесятых в «Новом мире» и еще десять лет сейчас. Можно этим оправдать пушкинский перстень?

В зал зашла небольшая компания. Ресторан ЦДЛ обслуживал только своих: членов Союза советских писателей. Чтобы в Союз вступить, надо было пробить в печать хотя бы одну книжку, а лучше две. У многих на это десять-пятнадцать лет уходило, а то и вся жизнь. Зато если членом Совписа станешь, приходило счастье: путевки в дома творчества за символическую сумму, творческие командировки, выступления (за деньги) на заводах и предприятиях, оплаченные больничные. Можно было уже ничего не писать. Многие члены ССП так и делали.

Вновь пришедшую компанию составляли люди известные.

Двоих из них Александр Трифонович знал лично, но не очень любил. И, несмотря на всесоюзную и чуть не мировую славу, у себя в журнале никогда не печатал. Считал, что пижонства и выкаблучивания в каждом из них больше, чем поэзии. А они, наверное, полагали его упрямым стариком, замшелым деревенским, колхозным дедом.

С этими двумя самыми популярными поэтами на Руси прибыла парочка: явно не члены ССП, а гости. Один – тоже поэт, да только ни одной его строчки до сих пор не опубликовали – хотя стихи знала и распевала вся страна. Да и в лицо каждый ведал, кто таков – он ведь был актером. И сейчас по залу пронеслось: «Высоцкий, Высоцкий», хотя в этих стенах знаменитостей ох каких видывали.

Рядом с бардом – тоненькая, худенькая, миленькая, красивенькая женщина. Кажется, актриса, иностранка. Как говорили, француженка, что ли.

Компания уселась за лучший стол. Деньжата у них всегда водились, притом валюта, да и лестно обслуге было потрафить столь популярным гостям: от них ведь официант с метрдотелем и сборник поэтический смогут получить с автографом, и билеты на престижный спектакль на ту же Таганку.

Александру Трифоновичу два поэта поклонились издалека, с громадным уважением. Он кивнул им.

Француженка, кажется, спросила у спутников, кто он таков. Получила разъяснение и после этого время от времени на Александра Трифоновича поглядывала, рассматривала поверх столов.