Я жил в суровый век

— Куда ты поставила бутылку с аперитивом?

— Не знаю, осталось ли там что-нибудь. Посмотри в буфете.

— Ну, пока они вернутся, мы допьём, — говорит Рэймон, ставя на стол почти пустую бутылку вермута. — Извини, что мало...

В соседней комнате заплакал ребёнок. Рэймон возвращается с очаровательной девочкой на руках.

— Ши-ши-ши!

— Ваша?

— Да, ей год и два месяца.

— Как вы её назвали?

— Роз-Мари. В память нашей подруги из группы Вальми; она не вернулась.

— Забавная девочка! А как твой парень?

— Шустрый малый. Ему тринадцатый год. Ты его увидишь. Он играет с ребятами на улице.

— Дети! Какая это радость! Когда есть дети, ты им передаёшь эстафету.

— А чего вы с женой ждёте?

— Мадлэн не может иметь детей.

Робер пытается посадить Роз-Мари к себе на колени, но она начинает плакать, и отцу приходится взять её обратно.

— Пошли дяде воздушный поцелуй! Девочка мило исполняет просьбу.

— Мы сейчас усыновили ребёнка, — продолжает Робер. — Когда я вернулся, мы обратились в Объединение бывших заключённых в концлагерях. Нам предложили трёх сирот, трёх братьев, но их надо было взять всех вместе. Нам это было не по карману. Теперь мы жалеем, что не пошли на такую жертву.

— Сколько ты зарабатываешь?

— Десять тысяч в месяц.

— Жена работает?

— Да, к счастью. Вдвоём, учитывая стоимость жизни, мы зарабатываем в два раза меньше, чем я до войны.

— Ты тоже ещё не получил денег, которые нам полагаются?

— Нет. Если б я согласился примкнуть к Сражающейся Франции, всё было бы в порядке, но ФТП получают последними.

— А со мной они ещё лучше поступили. Меня вызвали в полицию и потребовали, чтобы я объяснился.

— По какому поводу?

— По поводу убийства предателя в 1942 году. И я был на волосок от того, чтобы снова попасть в тюрьму. Да и сейчас нет гарантии, что они меня не упрячут.

Рэймон разливает содержимое бутылки по стаканам.

— Да ты же написала, — говорит он дочке, целуя её. Он вытирает брюки платком.

— Сегодня пять лет, — вспоминает Робер, — как нас перевезли из префектуры во Фрэн.

— Да, верно.

— Кстати, о Сент-Ассизе. Знаешь, об этом опять заговорили.

— Где?

— В газетах.

— Да, я видел статью во «Франс д'Абор». — Нет, я не об этом. Писали и в других.

— Кто?

— Реми.

— Это ещё кто такой?

— Ты не слышал о полковнике Реми?

— Нет.

— Один из деголлевских организаторов.

— А что он теперь делает?

— Пишет книги.

— Что же он говорит о Сент-Ассизе?

— Он уверяет, что это липа.

— Почему? Что ему там не понравилось? Робер вынул газету:

«В частности, я могу сказать, что ФТП приписали себе взрыв электростанции Крезо и радиомачт в Сент-Ассизе. На самом же деле обе эти диверсии были задуманы в Лондоне и великолепно выполнены нашими товарищами Мари и Гужоном, заслуги которых широко известны и которые специально для этого были сброшены на парашютах».

— Покажи-ка.

— На, читай...

— Вот сволочь, вот наглец! — говорит Рэймон, откладывая в сторону газету.

***

Обед подходит к концу. Марсель всё превосходно приготовила, и у гостей оживлённые лица, как всегда бывает после обеда, даже очень скромного, если при этом выпито хорошее вино.

— Кофе хотите? Настоящий.

— Ясно, хотим, — говорит Рэймон, доставая бутылочку рома «Сен-Джемс», припрятанного для торжественных случаев.

— Когда я пью кофе, мне всегда вспоминается бедняга Мишель, — говорит он.

— Да, ты нам рассказывал в лагере о том, как надо пить кофе в три приёма.

— Мишель объяснял нам этот способ во время обеда в Корбэе, в день сент-ассизской операции. Жежену показалось тогда, что завтрак дорого обошёлся. Восемьсот франков с пятерых. Сейчас столько стоит поесть одному в среднем ресторане. В пять раз дороже, чем до войны.

— А что с остальными? Ты о них знаешь что-нибудь?

— Виктор вернулся на прежнюю работу. Он ведь столяр. Мы иногда встречаемся.

— А Арман?

— Ну этот идёт в гору. Он занимает какую-то важную должность в колониях и, кажется, зарабатывает тысяч сорок-пятьдесят в месяц. С ним я, конечно, не вижусь.

— Во время пребывания в префектуре он, неверно, завёл себе друзей...

— Возможно. А пока что по его вине Мишель, Жежен и ещё десяток товарищей из нашей группы погибли в Маутхаузене.

— А что с Андрэ? Мне рассказывали, что он после освобождения был подполковником.

— Да. Но, кажется, потом его выставили из армии.

— А долговязый Бретон? Он всегда смеялся, а в тот вечер передал тебе благодарность партии.

— Погиб.

Обе женщины, болтавшие между собой, замолкли, Робер задумывается и берёт сигарету.

— Пей кофе, — говорит Марсель, — остынет.

— Да, правда, — тихо говорит Рэймон.

— Когда же мы поедем за цветами? — спрашивает он у жены другим, тоном.

— Всё разговоры. До сих пор у тебя не было ни одного свободного воскресенья.

— Я же должен продавать «Юманите».

— Да, но, кроме тебя, в ячейке найдутся и другие.

— Ты, например.

— До чего он глуп!

— Марсель права, — говорит Робер, — партия не требует от нас, чтобы мы выбивались из сил. Надо жить.

— Я живу.

— Одно не мешает другому. Ты должен и отдыхать.

— Отдыхать будем потом.

— Ты думаешь? Мне кажется, что, наоборот, потом придётся ещё больше работать.

— Конечно. Мы для того и существуем, чтобы бороться до последней минуты.