Я жил в суровый век

Перестаю писать. Рот полон густой и теплой слюны. Стараюсь не думать, приглушить в себе чуть слышное шевеление мыслей, окунуться в безмолвие мрачной и жаркой камеры. Нет, страшна не смерть, не жуткий и мгновенный переход из жизни в ничто, не лишение жизни. Невыносимое в смерти — это то, что ты больше не существуешь, что тебя нет. Я не принимаю реальности смерти. Только живой — человек. А умру — от меня останется лишь горстка праха. В лучшем случае, чье-то случайное воспоминание. Я понимаю правителей, которые приказывают высекать свои имена и лица на монетах и гробницах или бальзамировать себя после смерти, чтобы придать трупу видимость жизни. Юная и ликующая или старая и уродливая, жизнь всегда лучше смерти. Я хорошо знаю, что говорю так лишь потому, что начинаю уже ощущать свою смерть как нечто реальное. Я не хочу примириться с неизбежным концом существования. Я никак не могу подавить в себе жажду жизни, но, чтобы достойно встретить смерть, достаточно думать о Максансе, видеть перед собой его открытую улыбку. Пока я буду писать, меня ничто не коснется. Сколько еще? Не знаю.

Не двигаясь, ты смотришь на меня, Цицерон. Ты сноса спрашиваешь себя, что заставляет меня писать с таким упорством. Ты говоришь себе, что это нелепое и бесполезное занятие. Ты думаешь о том, что скоро выйдешь отсюда. Я умру, а ты будешь жить. Тебе дадут прочесть эти записки, и ты рассмеешься своим гнусным смехом. Но ты убедишься тогда, что я знал. Ты предал нас; через голову смерти я посылаю тебе свое презрение. Ты узнаешь... Идут. Мне нужно сказать еще так много, что я никогда не кончу; так много невысказанного, что обретает во мне неслыханную силу и озаряет кровь. Знайте же, что Цицерон...

Димитрис Хадзис

МАРГАРИТА ПАРДИКАРИ 28

Маргарите было девятнадцать лет, когда ее расстреляли немцы. Это произошло в начале лета 1944 года, незадолго до освобождения. С невероятной стойкостью эта хрупкая девушка выдержала все ужасы тюрьмы. Как стало известно, она молча перенесла пытки и, когда в свой последний час стояла перед отрядом палачей, только улыбалась горькой улыбкой Пардикарисов. Об этом рассказал священник, который присутствовал по обязанности при смертной казни и во имя владыки земного санкционировал переселение ее души к владыке небесному. Он рассказал также, что, когда солдаты вскинули винтовки, юная Маргарита махнула рукой и произнесла непонятные слова: «Спокойной ночи!» Вернее, несколько иначе: «Ну, спокойной ночи!..» Она была первой женщиной в нашем городке, которая умерла такой необычной смертью. Все женщины до нее умирали в постели или на подстилке, от болезни или от старости, во время родов или после родов, от нищеты, из-за неудачного замужества или тоски по мужу или сыну, уехавшему на чужбину. Такую смерть каждый находил вполне естественной. А женщины из семьи Пардикарисов умирали обычно от чахотки, от нервных или сердечных болезней и в большинстве случаев старыми девами. (Последняя в их роду — Маргарита — тоже умерла девственницей.)

Два года назад Маргарита окончила в Афинах «Арсакио» — привилегированный пансион, куда ее поместили по семейной традиции, когда подошло время учиться. По возвращении в родной город она была назначена учительницей и стала жить в том же старом двухэтажном доме, где все еще обитали последние отпрыски достопочтенной семьи Пардикарисов, тщательно оберегавшие свою недоступность и остатки былой знатности.

Впрочем, никто не знал, да они и сами не могли бы объяснить происхождение своего рода и был ли он вообще когда-нибудь знатным, а если и был, то когда утратил свою знатность.

Однако общественность нашего городка была вынуждена признать, что, оберегая свой престиж, Пардикарисы не совершали никаких оплошностей, не допускали никаких отступлений от традиций и не шли ни на какие уступки.

Женщины из семьи Пардикарисов причесывались по старой моде, собирая волосы на затылке в туго скрученный пучок, как его называли — «утку». И в самом деле этот пучок напоминал утиную голову. Носили, как было принято среди знати, жакеты в талию из черного бархата, воротник и полы которых до самого подола были обшиты светло-серым мехом.

Женщины Пардикари 29 никого не осуждали в глаза — это было ниже их достоинства, они лишь поджимали свои тонкие губы и этим настолько красноречиво выражали свое пренебрежение к людям, которых считали «выскочками», «грешными» или «низко павшими», что их даже побаивались. В общем Пардикарисы были для нашего городка тем же, чем священные гуси для Капитолия.

Мужчины из семьи Пардикарисов — их было трое — тоже круглый год носили черную одежду. Они никогда не заходили в кофейни, зато частенько, как это повелось исстари, посещали аптеки, нотариальные конторы и богоугодные заведения. Никто из них не работал, и это оберегало их от соприкосновения с «грязной» толпой. Они презирали все современное — людей, мысли, дела. Все трое получали какие-то ничтожные пенсии, но семья при этих жалких доходах умела держаться с безукоризненным достоинством.