Итак, уже шестьдесят! Полдень жизни! Торжественное и праздничное время! Летний сад! Но Вы наверняка воспринимаете эту беспощадную игру бытия с годами и числами отнюдь не торжественно, а скорее весело, и я позволю себе перейти ко второй, поэтической части моего обращения: «О полдень жизни! Вторая юность!» Я с большой радостью хотел бы сесть с Вами на берегу этого идиллического озера, чтобы выпить бокал-другой вина, которое я, по этому случаю, принесу из подвала. Этому вину больше лет, чем нам с Вами вместе взятым. В прозаическом процессе старения оно обретает мягкость, аромат, зрелость и гармонию. Давайте следовать его примеру!
Много превосходящий Вас годами
Эрих Мария Ремарк.
Дорогой друг!
Если Вы уже думали о том, чтобы сдвинуть мой день рождения на несколько дней, то я пошел дальше и сдвинул его на несколько месяцев — то есть до Вашего шестидесятилетия, дня рождения моего астрологического товарища по несчастью, Рака. Не надо ничего выдумывать, не надо ничего исправлять! Пусть мне будет стыдно! Даже путешествие в Нью-Йорк* и последовавшее за этим явное, нерешительное оцепенение и ослабление ощущения бытия не могут служить мне извинением! Блистательно принял прекраснейший розовый букет в моей жизни; бесчисленные великолепные цветочки, за которыми до моего приезда ухаживала «Розочка»*. Они сохранились за много дней до моего возвращения, и в дополнение к ним — Ваше великолепное письмо! А я? До сего дня не ответил — презренная неблагодарная скотина! Простите меня! Поймите меня! Меня только сейчас начинает отпускать это странное оцепенение, и это первое письмо, которое я пишу. Тысяча благодарностей за то, что думаете обо мне! Я надеюсь, что свой день рождения Вы провели за обильным столом, уставленным великолепными блюдами и напитками, а не так, как я свой — на борту «Микеланджело», итальянского судна с неважной репутацией и скверной кухней, голодая за шампанским (слава богу, что хоть оно было!) и закусывая его черствым хлебом. Отвратительными были даже спагетти! Но зато Нью-Йорк был великолепен! Нам непременно надо когда-нибудь побывать там вместе! Потом был Порто-Ронко, любимый, но неожиданно безжизненный и сонный. Сейчас он снова начинает оживать в своем жемчужном волшебстве. Ваш старый коньяк 1811 года ждет Вас! Когда Вы приедете? Лето здесь было безрадостным, холодным и пасмурным, но август должен принести с собой тепло и синеву неба!
Тысяча приветов, всем спасибо и à bientôt [11]
! Привет от Полетт и Вашего старого (шестьдесят восемь лет) другаРемарка.
Дорогой друг Кортнер!
Как еще было — как во времена нашего первого полудня жизни, когда над Европой повеяло пеплом, пала темная ночь, убийство стало законом и зажглись крематории — как это было, когда ближние стали чужими, а чужие близкими, когда годы одиночества обрушились на нас, как стая волков в заснеженном поле, и многие из нас впали в полное отчаяние, и никто не знал, как он выберется из всего этого, каким растерзанным он окажется и найдет ли в себе мужество и силы начать все сначала, начать в возрасте, когда другие уже уходят на покой.
Но в тот момент явились Вы и остановили оползень своими широкими плечами, оползень того, что по недоразумению продолжали называть немецким театром, превратившимся в поток грязи, кича и лжи. Вы встали на пути этого потока и начали, почти в одиночестве, строить театр заново, год за годом, до тех пор, пока он снова не заискрился, до того, как снова ожило сценическое слово, вернулось то, что казалось полностью утраченным в громе казенной меди предыдущих двенадцати лет: язык и театр во всем его блеске, театр — такой, каким мы знали его раньше, до того, как подул ветер смерти. Он стал еще красивее. Еще сильнее, еще мощнее — как все утраченное, но возрожденное.
За это Германия должна быть благодарна именно Вам! Всегда! Мы, Ваши друзья, благодарим Вас от всего сердца уже сегодня!
Ваш
Эрих Мария Ремарк.
Мой дорогой Ганс-Герд!