Яблоки из чужого рая

– Не зачем, а почему, – усмехнулся Константин. – Потому что так вышло. Ты не знаешь, почему рождаются дети? Ну, и польза ведь от них теперь: промышляют чем-нибудь, что-то в дом несут.

– Ты не думай, я не то чтобы ее презираю, – сказала Ася. – Я знаю, многие презирали таких, как она, и, может быть, за это нам всем и вышло наказание… Я понимаю, у нее была тяжелая жизнь, когда у меня была легкая, и она ни в чем не виновата. Но жить с нею в одной квартире мне все равно не хочется. А революция – это значит жить в одной квартире с Тоней, и по сравнению с этим любая скука обыденности…

– Жить с ней в одной квартире необязательно, – перебил ее Константин. – Мы можем переехать в другую квартиру.

– Мне этого не хотелось бы, – мягко сказала Ася.

И эта мягкость ее тона вдруг разозлила его больше, чем если бы она принялась топать ногами и кричать.

– Коне-ечно!.. – протянул он. – Большевистские подачки – как можно!

– Костя, не сердись, прошу тебя, – грустно сказала Ася. – Поверь, я ни в коем случае не хочу тебя обидеть. Я как-то сразу почувствовала тебя очень близким человеком, я даже сама не вдруг поняла, почему это так. И мне было бы очень тяжело, если бы ты неверно меня понял.

Но он уже завелся, уже почувствовал не то чтобы даже раздражение – это было бы слишком легко, – а какую-то горячую, свербящую боль в груди.

– Я понимаю, говорить ты об этом мне не станешь, – резко сказал Константин. – Не желая меня обидеть, – насмешливо уточнил он. – Но думаешь ведь! По-твоему, я не понимаю, что ты обо мне думаешь? Самое малое – что я нарушил присягу, пойдя служить большевикам. Или вообще – что продался за пару ржавых селедок, или за что там еще.

Он сам не понимал, почему вдруг стал говорить все это, да еще с таким жаром. До сих пор ему было все равно, что думают о его поступках посторонние люди, а Ася ведь совсем недавно была совершенно ему посторонним человеком. Богемьенка, кабаретьерка! Он и представить не мог, чтобы стал злиться, почти срываясь на крик, из-за того, что такая вот женщина как-то неправильно о нем думает.

– Я понимаю, что ты не продался, – перебила его Ася. – Костя, да ведь на тебя только взглянуть, и понятно, что ты не из тех, кто продается. Но я думаю, что ты мог ошибиться, понимаешь?

– В чем же, по-твоему, я ошибся? – зло прищурился он.

– В своих устремлениях, – серьезно ответила Ася. – В том, насколько они совпадают со всем, что сейчас творится.

– А что ты вообще знаешь о моих устремлениях?! – почти прокричал он. – Что ты – ты! – можешь в этом понимать?

Они остановились у скамейки и, не садясь на нее, все-таки не делали ни шагу – стояли друг против друга, будто чужие.

– Я ничего о тебе не знаю, – тихо сказала Ася. – Но очень много о тебе чувствую.

И тут он наконец увидел ее глаза, теперь уже не тревожные, а просто горестные, с совершенно погасшими золотыми огоньками, и ему показалось, что кто-то ударил его по голове крепкой дубиной.

– Ася… – сказал он и потер ладонью лоб, будто и в самом деле от удара. – Настя, прости. Я ведь и правда… Ведь и правда – просто так получилось, понимаешь? Кто-то должен был, а некому оказалось, кроме меня… Один раз так вышло, что некому, кроме меня, это на станции Береза было, на польской границе, а потом уж один раз за собою другой потянул, и еще другой… Дороги ведь все-таки есть, составы по ним идут, люди едут. И должен же кто-то делать так, чтобы они шли и ехали! – воскликнул он с себе самому непонятным отчаянием. – Я же всю жизнь об этом мечтал, понимаешь? Ну кто я был? Сирота, да к тому же какой-то… постыдный сирота. Отец казенные деньги растратил и застрелился, мать спилась. А мне невыносимо было, что меня жалеют, что о родителях стараются не поминать, и мне хотелось, чтобы это все прекратилось. То есть мне только сначала этого хотелось, – уже чуть спокойнее сказал он.

Ася стояла неподвижно и смотрела на него так, что он мог бы говорить до бесконечности, как ни с кем и никогда не говорил, даже с Гришкой Кталхерманом, хотя, когда тот зашел к нему в вечер смерти матери и без слов повел к себе домой, Костя, весь дрожа, все говорил что-то и говорил – жалкое, бессмысленное – до тех пор, пока Гришкина мама не налила ему горячего супа и не погладила по голове полной, ласковой рукою, – и тогда он наконец разрыдался.

Разрыдаться сейчас, глядя в Асины глаза, ему совсем не хотелось. Да сейчас это было бы уже и невозможно. Все-таки пропасть лежала между ним тогдашним, тринадцатилетним растерянным мальчишкой, и нынешним – уверенным в своей правоте мужчиной, которому три дня назад, он об этом даже позабыл, исполнилось двадцать семь лет.