Яд желаний

— Он сказал, что у меня ломается голос и может совсем пропасть. И что он очень, очень этим обеспокоен, потому как у меня огромные задатки. Он знал, на какое место нужно надавить… — Алина горько усмехнулась. — Я так расстроилась и испугалась, что даже своим не стала ничего говорить. Я боялась, что это убьет родителей, они ведь так мною гордились. Несколько дней я ходила потерянная. А потом он сказал, что можно все поправить, но мне нужны дополнительные занятия. И он будет заниматься со мной у себя дома, потому что в училище у него нет времени. И мы занимались. Только он был недоволен, крутил головой, вздыхал. Почему я не ушла от него к другому преподу или хотя бы не рассказала все предкам? Ну, я же говорила, как раз предкам-то я больше всего и боялась говорить! Они же носились со мной как с писаной торбой. А тут у меня пропадает голос! И знаешь, я действительно чувствовала, что пропадает, — так он мне это внушил. А потом, примерно через месяц, когда я совсем привыкла и к нему, и к его дому, он после занятий налил мне коньячку в кофе — чтобы, значит, я расслабилась, и аккуратно спросил: может быть, я еще девушка? Видимо, у него уже был опыт в таких делах, потому что я не шарахнулась и не убежала домой. Он разговаривал со мной серьезно, как со взрослой, и строил такие горькие гримасы по поводу того, как это прискорбно. А потом заявил, что мне просто необходим гормональный скачок и регулярная половая жизнь — для развития голоса. И у нас с ним была… регулярная половая жизнь… где-то с полгода. А потом, видимо, я ему надоела. Кстати, экзамен по вокалу я сдала на «отлично»…

Капли все бежали по стеклу, и уголки губ девушки были опущены вниз — под стать ее печальному рассказу и погоде. Игорь молча погладил ее по руке.

— Ну что, ты кофе сварил? — стряхивая грусть, жизнерадостно спросила Алина. — Чего это я, в самом деле, расклеилась? Я же тебе говорю, я прекрасно отношусь к сексу — если все честно, как у нас с тобой. Но я терпеть не могу, когда какая-нибудь дрянь пытается затащить меня в постель каким-нибудь извращенным способом.

Из дневника убийцы

В училище я поступала по классу вокала. Готовила романс и арию. Арию выбрала трудную, чтоб сразу, как говорится, покорить приемную комиссию. Решила петь Виолетту из «Травиаты» Верди. Да еще и арию первого акта! Это сейчас, будучи уже опытной певицей, я бы не рискнула так поступить, а когда тебе пятнадцать, то, разумеется, любое море по колено. Моя наивная бабушка, не искушенная в вопросах искусства, лила надо мной слезы умиления, когда я разливалась соловьем, готовясь к экзаменам. О, Виолетта, благородная шлюшка! Моя богатая фантазия, от которой я всю жизнь страдаю, на этот раз чуть не сыграла со мной злую шутку. Я долго выбирала, что петь на вступительных экзаменах — Виолетту или Аиду? Аида также будоражила мое воображение — черная рабыня, «нильской долины дивный цветок»… Однако в конце концов я выбрала Виолетту. Ее романтический образ привлек меня своим трагическим концом — и какая девочка не мечтает умереть от любви, к тому же оплакиваемая графом!

Итак, Виолетта. Да простит меня великий Верди, но петь арию Виолетты из первого акта без разогрева — это самоубийство. Эта ария, пожалуй, самая трудная из всей оперы — но каких глупостей не наделаешь в столь юном возрасте! Сейчас мне кажется, что некоторые композиторы, в том числе и обожаемый мною Верди, сочиняя свои бессмертные произведения, о певцах не думали вовсе. Так, «Катерина Измайлова» Шостаковича также написана в расчете на такой голос, какого в природе может и не существовать. Некоторые ноты даже выдающиеся певицы взять не в состоянии…

Однако я снова отвлеклась. Готовилась я основательно, и мне казалось, что пою я безупречно. Однако когда я пришла на консультацию и начала свою «Виолетту», то преподаватель скривился, как от зубной боли.

— Деточка, — сказал он мне, — зачем вы выбрали такую сложную арию? Вы же не допеваете. Голос у вас, разумеется, есть, но с такой подачей вы не поступите. Возьмите что-нибудь попроще, какой-нибудь романс…

Романс у меня, к счастью, был подготовлен, и я его спела. По лицу препода я ничего не поняла и ушла домой в полном смятении чувств. Через неделю должны были начаться вступительные экзамены, и менять что-то было уже поздно. Виолетту я готовила почти три месяца, никому в школе не говоря о своих планах, — разумеется, для того, чтобы никто не вздумал со мной соперничать. Какая я была идиотка! Возможно, если бы я рассказала о своих намерениях, мне действительно посоветовали бы спеть что-нибудь попроще. Но я готовилась ошеломить, поступить, так сказать, с триумфом, а тут… Да, я явно не допевала, но не знала об этом, потому что никто, кроме бабушки и измученных моими экзерсисами соседей, меня не слышал.