«Якорь спасения». Православная Церковь и Российское государство в эпоху императора Николая I. Очерки истории

«Быть посредником между Самодержцем и Правительствующим Собором (sic! – С. Ф.), сим источником и средоточием управления Православной Церкви Отечества; быть “оком Царя” в делах целого сословия, отделяющегося от всех других и своим назначением, и своим бытом; быть участником и двигателем образования целых поколений будущих служителей Церкви Божией, учителей народа, пастырей стада Христова – священное призвание, великий подвиг! И это призвание пало на почившего графа; это дело возложено на него особенным доверием Благочестивейшего Государя Императора! В течение почти девятнадцати лет периода, который сам за себя говорит весьма красноречиво, – мы были сочувствующими свидетелями постоянного приращения Царского доверия к избраннику воли Монаршей, удостоенному многих царских милостей, знаков отличий и высокого звания Генерал-Адъютанта: лучшее свидетельство его верности долгу, достоинства службы, полного удовлетворения желаниям сердца Помазанника Божия!»

[668]

Подобный панегирик, произнесённый монахом, уникален. Ни до, ни после так об обер-прокурорах не говорили. Ни до, ни после не было столь торжественных похорон, на которых бы «причастника благословений» – данное выражение тоже из речи архимандрита Кирилла – провожал в последний путь самодержец (к примеру, на похороны многолетнего обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева, учителя и наставника Николая II, последний даже не прислал венка). Но, отвлекаясь от патетики, подчеркнем, что лучшее свидетельство монаршего доверия к обер-прокурору виделось православному клирику в его звании генерал-адъютанта! Действительно, генерал мог полностью «удовлетворить желаниям сердца» такого помазанника, как Николай I. Это ли не приговор всей системе церковного управления, окончательно и бесповоротно установившейся к 1855 г. в России?! Это ли не доказательство того, что сама политическая система Николая I вырастила и сформировала именно такого «стряпчего», усилила и укрепила зрение именно такому «оку»?!

Каждая историческая эпоха призывает к активности (политической, социальной, религиозной) именно тех героев, которые ей соответствуют. Дело, конечно, не в личности Н. А. Протасова как таковой. Ситуация вряд ли изменилась бы даже в случае нахождения во главе обер-прокуратуры А. Н. Муравьёва. И проблема заключалась не в его неуживчивости, беспокойстве и претенциозности характера, на что указывал рассуждавший по этому поводу Н. С. Лесков[669]. Смириться до приятия “зрака раба”, равно как и упразднить саму должность обер-прокурора, либо попытаться поставить иерархов выше себя, в царствование Николая I не смог бы никто.

Проблема заключалась не в том, был ли обер-прокурор глубоко религиозным человеком, или не был, а в том, насколько он понимал «природу власти» самодержавной империи. Сказанное, впрочем, не означает, что граф Н. А. Протасов или С. Д. Нечаев были людьми «слабой веры». Необходимо понимать, что в тех условиях демонстративная религиозность представителя высшего общества вызывала если не раздражение, то, безусловно, удивление и непонимание. В этой связи следует отметить рассказ графа С. Д. Шереметева, в начале 1860-х гг. посещавшего петербургский дом вдовы обер-прокурора, графини Н. Д. Протасовой.

«Это был старозаветный дом с прекрасною домовою церковью, в маленьком виде напоминавшею Успенский собор в Москве. На всём лежал чисто русский, старобарский отпечаток. В гостиной было уютно и просторно, стеклянный коридор вокруг церкви завешан был плющом и обставлен моделями московских соборов». Вечера у Н. Д. Протасовой были содержательными, на них бывали сановники, дипломаты, чиновники, придворные и духовенство. «А рядом с этою светскою жизнью, которую она считала долгом поддерживать по принципу, будучи обер-гофмейстериной Государыни, неизменно проходила в её доме и другая жизнь – церковная, и сильна была эта струя, потому что она была искренна, и иначе быть не могло. В этом и заключалась особенность этой скромной, хотя и представительной Графини Протасовой, оставившей по смерти своей место пустое и никем не занимаемое в петербургском обществе. И пустота особенно почувствовалась с годами»[670]

.

К сожалению, о частной жизни графа Н. А. Протасова у нас возможности судить нет[671]. Но трудно представить, что эта домашняя жизнь, с домовым храмом и моделями московских соборов, усилиями его жены была обустроена только после его кончины. Скорее всего, он сознательно разделял свою «приватную» жизнь, неотъемлемой частью которой могла быть глубокая вера, и жизнь публичную, чиновничье-придворную. Современники, знавшие Н. А. Протасова по службе, отмечали его жесткость и своеволие, но те, кто наблюдал его вне службы, отмечали, что у него «характер в семействе приятный, весёлый, но часто по заботливости о службе – задумчивый; в обществе очень любезный и разговорчивый»[672].