Якорей не бросать

Всю ночь подбрасывал я в печку чурочки, но было так холодно в железном кубрике, что стены покрылись белой изморозью. И только утром сообразил, почему так дрог всю ночь. Оказалось, что в потолке (или в «подволоке» — по морской терминологии) зияла большая рваная дыра — пробило осколком при бомбежке. Дыру с вечера я не заметил, а мичман не сказал, может быть, хотел проверить мою сообразительность.

Мечтавший сразу попасть в бой, я вместо геройского сражения отапливал белый свет, вернее — полярную ночь, потому что был уже октябрь. И тихо было — ни выстрела, ни взрыва. А я-то думал — на фронте сплошная пальба.

Теперь с улыбкой вспоминаю о романтических порывах юности, о геройских мечтах, о несбывшихся надеждах. Нет, в жизни все сложилось по-иному. Не герой, ни славы, ни наград. Ни летчиком не стал, ни художником, как мечтал когда-то. Много лет был водолазом, потом работал в мартеновских цехах, преподавал в институте, занимался совсем не тем, о чем загадывал «на заре туманной юности».

Почему жизнь человека складывается совсем не так, как он думает в начале пути? Кто назначает ему ту или иную судьбу? Почему порою человека несет по жизни как осенний лист? Кто ответит? Кто знает тайны судьбы?

Теперь, когда время уже на исходе, меня посещают эти думы и вопросы без ответа, а тогда их не было. Жизнь только начиналась, все было впереди, все казалось подвластным, весь мир лежал у ног.

И той ночью, не попадая зуб на зуб, я думал о чем-то неясном, что ждало меня впереди, и, конечно, геройском, потому что подвиги мои были вот тут, совсем рядом, они ждали меня. А пока я таскал чурочки из железного ларя и все подсовывал их в «буржуйку», калил ее бока до малинового цвета, грел озябшие руки у открытой дверцы, а в это время спина покрывалась инеем, и я то поворачивался к печке спиной, то лицом, и было так холодно, что сон не шел.

Утром пробухали сапожищи по палубе, кто-то рванул железную дверь, и передо мной появился мичман в шерстяном водолазном свитере.

— Спишь? — недовольным голосом спросил он.

— Не-е, — еле выговорил я непослушными губами. (Я все же придремнул под утро, «буржуйка», конечно, потухла, и в кубрике стоял собачий холод.)

— В воду давно ходил?

— На Байкале.

— Сейчас будем выполнять боевое задание.

— В море пойдем? — обрадовался я. — В боевой поход?

Он усмехнулся:

— В боевом походе на таком корыте сразу захлебнешься. Мы больше тут, у бережка, на мелкоте воду мутим. Тихо-мирно, и мухи не кусают.

Это меня удивило. За что же ему дали второй орден?

В кубрик уже набились водолазы, хмурые, невыспавшиеся, с серыми лицами, недовольные, и я никак не мог понять — почему они такие, пока не услышал:

— Приказ: поднять утопленника! Сейчас перетянемся на место — он там, в конце причала.

Мичман медленно обвел всех глазами и остановил твердый взгляд на мне.

— Пойдешь ты.

Я обомлел.

— Я-а?!

— Ты. — И жестко уточнил: — Глубина тут небольшая, он где-нибудь под причалом, если, конечно, отливом не утащило.

Он говорил еще что-то, а у меня молотом бухало в голове: «Утопленник!» Я с детства боялся их. У нас в деревне утопилась девица, что-то там произошло с ней, какая-то несчастная любовь, и она кинулась в омут у моста, утонула в нашей мелкой речушке. Ее вытащили. Утопленница лежала на глинистом берегу в белой нижней рубахе, облепившей ее тело. Мы, мальчишки, со страхом смотрели на нее. Нас отгоняли взрослые, но мы с замиранием сердца все старались взглянуть на погибшую. Она притягивала нас чем-то таинственным, непонятным, вечной непостижимостью смерти. Потом утопленница снилась мне по ночам, и я кричал. А однажды вечером в темных сенках нашего дома она примерещилась мне в углу, и я забился в припадке страха. И долго еще преследовала меня ее белая мокрая рубашка, прилипшая к посиневшему закостенелому телу, мокрая серая коса, лежащая рядом как чужая, будто веревку кто бросил. С тех пор у меня остался страх перед утопленниками. И вдруг — я должен идти и искать утонувшего матроса!

— Ты что, оглох? — услышал я недовольный голос мичмана. — Слышишь, что я говорю? Надевай вон ту рубашку, она все же посуше других. — Он кивнул на прорезиненную водолазную рубаху, что висела возле остывшей печки. — Теперь она будет твоя. За нее будешь отвечать. Ясно?

— Ясно, — пролепетал я, все еще оглушенный известием об утопленнике.

— Боевое крещение, — сказал кто-то.

Вот уж не думал, когда ехал на Север, что у меня будет такое крещение. Все что угодно думал, но чтобы лезть за утопленником — никак.

Уже когда я, облаченный в скафандр, стоял на трапе (осталось только надеть медный шлем), мичман, видимо поняв мое состояние, сказал:

— Не дрейфь, он же мертвый.

Именно это-то и пугало меня больше всего.

— Почему утоп-то? — все допытывался один из водолазов, обращаясь сразу ко всем. — А? Почему?

— Тебе не все равно? — оборвал его мичман.