Ян Непомуцкий

Никто не мог ничего сказать. Слова Шевчика произвели впечатление разорвавшейся бомбы. На столе лежали свежие пончики. Была пятница. Он взял один, потом другой, похвалил кулинарные способности матери и принялся рассказывать, кто такой Ситт, что Финляндия очень культурная страна, что место концертмейстера там занимали Вилли Бурместер, Анри Марто и другие, что это очень ответственное место, созданное, по его мнению, как по заказу для Михала. Просьбу прислать из Праги кандидата на первую скрипку большая для нас честь. Пока Шевчик, близкий, дорогой нам человек, сидел с нами, мы были в восторге. Когда же он ушел, настроение быстро упало. Мать достала географическую карту.

— Далеко, да еще через море надо ехать. Я умру от страха, если ты решишься ехать один.

В воскресенье приехал отец. Он, по обыкновению, приезжал к нам по воскресеньям, привозил пирожные собственного приготовления.

— Неужели ты хочешь утонуть в оркестре? У меня были другие планы: концерты, слава, богатство!

Михал был реалистом. Постоянное жалование, раз в неделю сольное выступление.

— Один я не поеду, возьму с собой Яна, — сказал он.

Шевчик и это уладил.

— Только не плывите через море, — просила мать, — езжайте через Варшаву и Петербург.

Поездка длилась целую вечность с пересадками в Варшаве и Петербурге. На перроне мы стояли между двумя поездами и стерегли чемоданы. На душе у меня было тяжело. Михал казался веселым. Но он так хорошо умел всегда скрывать свои чувства и вообще состояние своего и духа и тела, что ввел нас в заблуждение, даже когда болел и умирал. И я, находясь с ним рядом, неизменно черпал из его жизненной энергии, истинной и наигранной, моральную силу, которой мне порой недоставало. А вдобавок он еще отличался удивительной находчивостью. Решительно не знаю, как мы объяснялись в дороге, что ели, какие деньги тратили, обо всем заботился он, и никакие проблемы нас не тревожили. Сейчас он мне представляется еще большим кудесником, чем раньше.

Помню, первый приятный момент в этой поездке наступил для меня тогда, когда я вошел в просторный русский вагон. В поезде мы отлично спали и только там основательно поели — не очень дорого, выбор блюд большой, цена одинаковая, независимо от того, кто сколько съест.

На вокзале в Гельсингфорсе нас встречал Ситт, человек лет пятидесяти, с красивой холеной бородой.

— Да вы же дети! — сказал он.

Ситт привез нас в лес, где были разбросаны деревянные, не огороженные заборами виллы — лес принадлежал всем. Жена у него была русская, говорил он на довольно испорченном чешском языке, а дочь Надя была настоящей финкой. По-чешски она не знала ни слова. В семье говорили по-немецки, с матерью дочь объяснялась по-русски, всюду же разговаривали по-шведски, этот язык в то время можно было услышать чаще, чем финский. Потом я убедился, что по-фински говорил народ в глубине страны, а в Гельсингфорсе его культивировали молодые интеллигенты, к числу которых причисляла себя и Надя.

Мы получили у Ситтов комнату с двумя кроватями. Цена, как нам показалось, была довольно высокой. Но после изнурительной дороги мы были счастливы любому крову над головой.

Заснуть я не мог. Думал о жене Ситта, Оле, о Ситте, о его дочери, семья представлялась нам довольно необычной. Позднее я убедился, что первое впечатление меня не обмануло.

Старый Ситт был превосходный человек, но страшный брюзга, способный любому испортить настроение. Утром поглядит на небо и непременно скажет, что будет дождь, усмотрит его даже в самом маленьком облачке, готовый со всеми переругаться, доказывая, что у него достаточный опыт с этим проклятым климатом. А если на небе солнце, начинает ворчать, что в полдень будет несносная жара. «Здесь так привыкаешь к холоду, что солнце невмоготу», а Ольга знай щебетала: «похолодает», «дождь перестанет», «ветер утихнет».

Уже на третий день Михал с большим успехом играл в публичном концерте. Мы купили галоши и отправились посмотреть на море. Обширный порт с каменным молом, на краю мола — крепость, взметнувшаяся над Финским заливом. Лицом к морю раскинулся прекрасный, чистый город с широкими улицами, университетом на одной площади, театром — на другой, выстроенными в строгом финском стиле. От каменных зданий веяло холодом и монументальностью. Окрестные холмы покрыты зеленью. Одна-единственная трамвайная линия вела в город. Кондукторов не было, пассажиры опускали деньги в привинченную тут же кассу. На каждом шагу мы сталкивались с деловой порядочностью финских граждан. Причалит крестьянин в своем баркасе в порту, привяжет баркас и идет в город за покупками. Потом сложит все на берегу и снова исчезает. Должно быть, навещает знакомых, заходит в трактир. Баркас и вещи ждут. Вечером погрузит все и отправляется домой.

Было холодно и сыро.