Янтарное имя

Вот только мое подсознанье об этом не знает - ведь мед не рифмуется с медью, лишь лед ему пара... И холод январский объятий кольцо замыкает, и кожу с души мне струною сдирает гитара в руках менестреля..."

* * *

...И снова был поздний вечер, почти ночь. И берег - но на этот раз берег моря с вечным рокотом прибоя. И невероятных размеров мол-волнорез, далеко вонзившийся в море, как меч в беззащитное тело, и на нем - полуразрушенная эстакада непонятного назначения...

Гинтабар сидел на береговой гальке, почти у самой кромки прибоя, привалившись спиной к шершавому камню волнореза, который равнодушно делился со случайным прохожим накопленным за день теплом.

Неподалеку от него смуглая девушка-кушитка забрела в море по колено. Волны лизали подол ее платья, а она смотрела вдаль, туда, где высоко над морем горела Вечерняя звезда. А потом вдруг опустилась на колени - прямо в воде - и вскинув руки к звездному небу, от избытка чувств запела какой-то кушитский гимн. Голос у нее был удивительно глубокий и сильный, и шорох прибоя казался лучшим аккомпанементом для него...

Глядя на нее, Гинтабар снова подумал о таверне "Синяя раковина", где осталась Лиула. Как-то она там? Может, проснулась и, не в силах оторвать раненую голову от подушки, вперилась в темноту жарким взглядом, ожидая его?

Два дня назад какой-то, с позволения сказать, шутник руки-ноги бы ему повыдергивать! - сунул под седло лошади Лиула ветку местного чертополоха, метко прозванного "дедовником". Стоило девушке вскочить в седло, как ее всегда смирная кобыла взвилась на дыбы и сбросила всадницу - аккурат головой на каменную колоду, из которой поили лошадей. Разбитый лоб и в придачу сотрясение мозга.

Ох, Лиула... Не женщина, а девяносто девять несчастий. Хоть бы она скорее поправлялась! Гинтабар страстно желал этого не только потому, что привязался к ней, но и потому, что каждый лишний день в этом приморском городе был для него пыткой. Слишком уж он напоминал ему безвозвратно потерянный родной мир.

Море... Небо... Звезды...

Вопль тоски, с трудом удерживаемый в груди.

Поразительно, но только здесь с новой силой навалилась на него тяжесть всего, что случилось с того момента, когда он пришел в себя под зеркалом в заброшенном силлекском замке.

Куда он идет? "Бесцельный путь приравнен к бездорожью..." Моталец - да нет, давно уже не моталец, а скиталец, бредущий из мира в мир непонятно зачем и каждый раз уходящий, чтоб больше не вернуться. По Закону Истока не возвращаются, по нему только уходят... в никуда. Никогда больше не увидеть зеленых шпилей, пронзивших дымное небо Интии, колышущегося разнотравья хальских степей, ездовых драконов Саэрта, подставляющих солнцу изгибы радужно-чешуйчатых тел... Не услышать, как трубят непуганые олени в осеннем лесу Ос-Такне, вызывая на бой соперника... Не вдохнуть ни с чем не сравнимый аромат силлекского белого шиповника, не коснуться руками шелка, который не соткан из нитей, а выделан из громадных мясистых лепестков тропического цветка-паразита, именуемого нейсена... Уходя, он оставлял за спиной все это. Целые миры. Даже если попытаться вернуться сколько лет минет за время его отсутствия, семь или семьдесят?

А чего ради?

Мироздание сложено из миллиардов миров, и наугад найти среди них один-единственный - задача, в сущности, невыполнимая.

Так может, просто остаться в одном из них, в том, который больше приглянется? Забыть пыль дорог из ниоткуда в никуда, дарить людям радость и печаль своих песен, может, даже позволить Лиула завести от него ребенка...

Не выйдет. Не смог же он остаться в Силлеке. И нигде не сможет.

Да, пресветлая Хасса, твоя надежда оказалась ложью. Свет в конце тоннеля на поверку был лишь фосфоресцирующей плесенью на одной из стенок.

Зачем тогда вообще все? Зачем этот дар, вино Великой Матери?!

Только сейчас ему пришло в голову, что все это время он шел по очень спокойным мирам. Нигде не лилась кровь, не горели дома, не выли матери над убитыми сыновьями - ни войн, ни восстаний. Куда бы ни занес его этот путь без цели, все это кончилось лет десять или пятнадцать назад, и мир, еще не забыв о боли, вкушал желанную передышку. Словно сговорились...

И нигде, ни в одном из миров не назвали его еретиком и подстрекателем. Куда бы он ни пришел - всюду лишь сверкающие глаза слушателей, полностью отдающихся во власть его песен, а из-за спины доносится уже ставшее привычным: "Одержимый..."

"Менестрель, у которого не смеются глаза, сам не замечает, как теряет профессионализм", - тоскливо подумал он.

Девушка-кушитка вышла из воды и пошла прочь, покачивая бедрами. Мокрое платье облепило ее ноги. Гинтабар смотрел ей вслед, пока она не растворилась в шорохах южной ночи, потом встал и тоже направился туда, где старая лестница с щербатыми ступенями вела вверх, из прибрежного покоя в дыхание ночного города.

Как тихо... Только несмолкаемая песня прибоя. Здесь, за волнорезом, чуть не на два полета стрелы глубина по горло. Днем сюда приходят купаться, к ночи же старая набережная пустеет...