Яркие люди Древней Руси

– Это в тебе душа умягчается, – озадаченно сказал епископос и почесал седую бороду.

Некое время шли через широкий княжий двор молча.

– С войной-то устроилось, – вздохнул Владимир. – Вот с разбойниками плохо. Не знаю, как и быть…

– А что разбойники?

– Так ведь их тоже убивать нельзя – шестая заповедь. На Руси прежде грабежей и убийств почти не было. Преступников карали лютой смертью, чтоб неповадно было. А теперь беда. У нас теперь по-христиански: жизни никого не лишаем, на убийцу виру кладем – сорок гривен за погубленную душу. Кто не может заплатить – в яму сажаем. Зимой еще ничего, боялись – в яме студёно. А сейчас потеплело, да еще и хлеб по весне почти весь съеден. Так находятся пройды, кто нарочно зарежет кого-нибудь и приходит: вот он я, сажайте в яму. Сидят там, корми их. А после, отъевшись, сбегают. И много таких! Я их увещевал: душу свою погубите, в аду вам гореть. Смеются.

Софрониос часто заморгал.

– Ты не казнишь разбойников и убийц?! Но без сей меры не устоит ни одно государство!

– А что, в Святой Книге где-нибудь написано, что преступников дозволяется убивать? – с надеждой спросил Владимир. – Может, Исус Христос где-нибудь речет, что плохих людей можно кончать?

– Нет, Христос такого не говорил, но…

Ученый муж сбился.

Подле открытых ворот детинца, за которыми находился городской посад, раздались громкие голоса. Владимир, подобно матери, всегда знающей, на какой крик ребенка надо тревожиться, а на какой можно не обращать внимания, сразу обернулся.

По двору, сдергивая на ходу шапку, быстро шел Мышата, начальник сегодняшнего караула.

– Княже, он опять, – прогудел Мышата, с любопытством посмотрел на греческого волхва и, чтобы сделать важному человеку приятное, размашисто перекрестился огромной лапищей. «Мышатой» великана прозвали для смеха, надо было бы «Медвежатой».

– Кто «он»? Что «опять»? Говори ясно! – нахмурился князь.

– Сызнова Гноило нищего порешил. Прямо на торжище. При всех. Подошел к убогому, тот милостыню попросил, а Гноило ему: «На-кося!» – и нож в глаз, по самую рукоятку. Нищий от этого помер.

– Нищих у меня в Киеве теперь много, – горделиво пояснил Софрониосу князь. – Раньше на Руси их вовсе не было, а ныне полным-полно, не хуже, чем в Царьграде. Ты же меня поучал, что надо «благовествовать нищим», вот и благовествуем. Иные работать вовсе перестали, Христа ради кормятся, помогают остальным душу спасать. А Гноило этот – купец богатый. Со скуки людей убивает. Нашел себе потеху, смрадень. Четвертого нищего уже насмерть кладет. Потом платит виру, у него серебра много, и ничего с ним, извергом, не сделаешь.

– А почему он убивает только нищих? – спросил епископос, не уставая поражаться киевским порядкам.

– Потому что не дурак. Выбирает, у кого родни нет. – Владимир засмущался. – Не буду лжу речь, девятую заповедь нарушать. Признаюсь тебе честно. Мои людишки не все пока Христовой кротостью прониклись. За убитого родича могут и кровавую виру взять. Вот Гноило и выбирает, за кого мстить не будут. Поймали убийцу? – повернулся князь к Мышате.

– А он и не убегал. Сам к воротам пришел. Серебро принес. Стоит, зубы скалит.

– Ну пойдем. Постыжу его, поувещеваю, – вздохнул государь. – Эх, по старому бы закону с ним поступить…

– А как бы поступили по старому закону? – поинтересовался Софрониос, идя следом за князем.

– С закоренелым человекоубийцей-то? – Владимир мечтательно улыбнулся. – Перво-наперво содрали бы кожу с руки, которая убивала. По локоть. Потом обжарили бы над костром, на вертеле – не до смерти. А под конец вбили бы гвоздь в голову – медленно, несильными ударами.

– Да, я думаю, с таким наказанием у вас редко убивали, – уважительно покивал архиерей.

– Почти никогда. Только если спьяну. Но таких у нас жалели. Сразу гвоздь в темя заколачивали, без терзательства.

Между стражников прохаживался щеголь – в алых сафьяновых сапогах, в расшитых портах, в распа́шне греческого сукна, кунья шапка набекрень.

– Вона, князь, вира-то! – закричал нарядный человек, толкнув ногой кожаный мешок. Там звякнуло. – Все сорок гривен, забирай! Пойду я, что ли? Обедать пора, брюхо подвело.

Владимир вздохнул, горько посетовал духовнику:

– Поувещевай такого. Скажи хоть ты ему, что за каждую погубленную душу черти на том свете грешника по тысяче лет на огне жгут.

Епископос посмотрел на ухмыляющегося убийцу, но разговаривать с ним не стал. Обратился к князю вполголоса:

– Зачем того света ждать? Поступи с сим сатанинским охвостьем, как у вас принято.

Князь испугался.

– Чтобы черти потом тысячу лет на огне меня жгли? Ну уж нет.

– А ты покаешься. Я на тебя епитимью наложу – грех и снимется. Христос милостив. Суровой епитимьи за такого злодея накладывать не стану. Десять «отченашей» прочтешь – и хватит.

Лицо Владимира просветлело.

– У нас еще таких, бывало, заживо потрошили и давали поглядеть, как требуху свиньи жрут. Почем мне выйдет, отче, если я Гноилу сам, своей рукой, выпотрошу?

– Это уже грех труднопростительный, собственные руки кровянить, – сурово ответствовал пастырь.