Явление Ктулху

Двенадцать жертв приношу я Великим Старцам, чтобы услышали они мой зов!▫— продолжал грохотать господин Мамелюкин, не выходя из зелёного кольца, весёленький цвет которого так же не соответствовал его мрачным словам, как аэрозольный баллончик в руках мага — традиционным колдовским атрибутам. Однако было в этих несоответствиях нечто зловещее, заставившее меня поверить в серьёзность происходящего…

—▫Двенадцать вестников посылаю я вам, двенадцать тварей, которые передадут мой зов. Двенадцать ключей, чтобы открыть Врата между мирами. Двенадцать ножей, чтобы вспороть ткань мироздания. Исполните древнее пророчество: «Петербургу быть пусту»! Пусть гибель его послужит примером всем градам и весям Земли! Пусть участь его устрашит злых и равнодушных, напомнив о том, что есть Высший суд и все мы будем судимы тем судом, коим судим сами. Пусть стынут души и коченеют тела обитателей Петербурга. Пусть пробудится древний хаос, шевелящийся и ворочающийся под улицами, каналами и площадями самого отвлечённого и умышленного города на Земле. Пришло ему время воспрять. Именами и кровью всех тех, кто мучился и умер здесь, заклинаю вас! Да сольются их голоса с моим и будут услышаны!..

Подземный гул нарастал, но призывы господина Мамелюкина были отчётливо слышны. А потом произошло вовсе несуразное — покончив с дурацкими, нелепыми призываниями, Игорь Евгеньевич начал выкрикивать какие-то рифмованные заклинания:

Твой остов прям, твой облик жёсток,Шершаво-пыльный сер гранит,И каждый зыбкий перекрёстокТупым предательством дрожит.Твоё холодное кипеньеСтрашней бездвижности пустынь.

Твоё дыханье — смерть и тленье,А воды — горькая полынь…

Я не сразу понял, что он читает не заклинания, а декламирует стихи. На мой вкус, совсем неплохие, но совершенно неуместные на этой безумной церемонии.

Как прежде вьётся змей твой медный,Над змеем стынет медный конь…И не сожрёт тебя победныйВсеочищающий огонь.Нет, ты утонешь в тине чёрной,Проклятый город, Божий враг.И червь болотный, червь упорный

Изъест твой каменный костяк…[1]

При последних словах Мамелюкина свет в зале мигнул, подземный гул сделался тише и перешёл в ровное гудение.

Как будто некоего подземного владыку и впрямь заинтересовала декламация Игоря Евгеньевича, и он убавил звук своих адских громовых машин. Световой столб прекратил вращение и замер, затуманился, помутнел, уподобившись колонне из уплотнившегося, сизого дыма.

В тёмных лаврах гигант на скале,—Завтра станет ребячьей забавой.Уж на что он был грозен и смел,Да скакун его бешеный выдал:Царь змеи раздавить не сумел,И прижатая стала наш идол.

Ни цветов, ни чудес, ни святынь,Ни миражей, ни грёз, ни улыбки!Только камни из мёрзлых пустыньДа сознанье проклятой ошибки…[2]

Упоминание об ошибке вывело меня из оцепенения, словно включило счётчик, повернуло какой-то рубильник.

—▫Лика, пора сматываться! Пока почтенная публика балдеет от стихов, самое время покинуть этот балаган.

—▫Погоди, я хочу досмотреть, чем дело кончится.

—▫Ну уж нет! Хорошенького понемножку!

Теперь уже я ухватил её за руку и поволок по галерее туда, где, по моим расчётам, должен был находиться выход на парадную лестницу, ведущую к главному входу.

Лика последовала за мной неохотно, похоже, вопли господина Мамелюкина ввели её в ступор, но постепенно к ней стала возвращаться ясность мысли, и она прибавила шагу.

Мы бесшумно неслись по длинной галерее, а над нами гремело и грохотало:

Кличу я: «Мне страшно, дева,В этом мороке победномМедноскачущего гнева!»А Сивилла: «Чу, как тупоУдаряет медь о плиты…То о трупы, трупы, трупыСпотыкаются копыта…»[3]

Чёрной жутью повеяло на меня от этих стихов, и я подумал, что не случайно, ох не случайно господин Мамелюкин занялся мелодекламацией! И вспомнились мне строки, написанные, кажется, Георгием Ивановым:

Это чёрная музыка БлокаНа сияющий падает снег…