Витек заинтересованно разворачивался на нарах и выдавал то, что, наверное, сам когда-то слышал:
— Офицерские жены в этом толк знают. Это их настоящая профессия…
Бессонов не встревал в разговор, он неподвижно лежал на спине, вытянув руки за голову, и думал: «Какие обязательства я должен нести перед этими людьми, кроме обязательств работы? Ничего я им не должен, как, вероятно, не должны и они мне…» Но тут же он забывал свои мысли. Тупо болели руки, и сами собой дергались мышцы. Ладони были теперь лишены мозолей, стершихся от работы в воде. Истончившаяся прозрачная шкура на них каждую ночь засыхала и стягивалась, а утром, когда забывшиеся рыбаки разгибали пальцы, шкура лопалась до крови. Спасались вазелином, но Эдик Свеженцев смазывал руки мазью из тюбика с японскими иероглифами, который нашел на берегу. Мазь имела запах протухшего в стирке белья, но Эдик относил запах к полезным свойствам снадобья и дважды в день — утром и вечером — извлекал из чемодана тюбик и, распространяя зловоние, втирал мазь в покореженные ладони.
На второй день они узнали по рации, что еще с началом шторма на соседнем Итурупе погиб рыбак-прибрежник, и Бессонов понимал, что теперь головы всех будут долго заняты тягостной новостью. Никто не спрашивал, как погиб рыбак, они слышали официальное брехливое сообщение: погиб в море, нарушив технику безопасности, и этого было достаточно — они хорошо знали, как он мог погибнуть, все выходило одно: океан ворвался ему в грудь, залил его до краев.
И в тот же день, к вечеру, из шторма пришла группа измаявшихся научников — вулканологов. Две женщины и трое мужчин, груженные яркими рюкзаками. В бараке стало тесно и сыро от людей, шумно стаскивавших мокрые рюкзаки. Они сдержанно здоровались, и в их одежде, в повадках, взглядах с первой минуты угадывалась чужая жизнь, будто явились к рыбакам инопланетяне. Рыбаки, взволнованные появлением инопланетянок, суетливо помогали разместиться гостям.
Вулканологами командовал старик в малиновой капроновой куртке — из тех стариков, на которых, взглянув, сразу видишь, как светится сквозь сухую полупрозрачную труху, сквозь морщины хлипкий тонкорукий студентишко. Под болоньевым беретом, под очками — глаза, не то чтобы отринутые от всей той обиходной мишуры слов, которую профессор сыпал на стороны, но глаза, блуждающие в параллельных пространствах.
Один из его молодых крепких спутников, обросший внушительной двухнедельной черной щетиной, первое, что сделал, даже не сняв свой рюкзачище, — подхватил рюкзачишко с плеч старика и выдвинул из-под стола угол лавки. Профессор, опираясь на столешницу, устало сел. Но он, как вошел, продолжал говорить:
— …Вот такие мы беспардонные, вы нас извините, но, если позволите, мы потесним вас на одну ночь, а там, глядишь, кончится ненастье… Девушки устали, и за несколько часов сна, я думаю, мы наберемся достаточно сил…
И Бессонов, говоривший в ответ обязательные гостеприимные фразы, думал, что человек этот в том возрасте и состоянии, когда сразу два дела уже не под силу, нужно было отдаваться чему-то одному: либо двигаться — стаскивать залитые водой сапоги, разбирать рюкзачок, переодеваться, либо замереть, как восковая фигура, и бодро шевелить одним только ртом.
— Однако я добился намеченного: станцевал на вершине Тяти-ямы чечетку… Но это уже в последний раз, в последний раз… — И тут же перескакивал: — Второй день без горячей еды, жуткая погода, а ведь у нас очень капризное оборудование…
— Как же вы шли по шторму, надо было переждать в распадке.
— Время, дорогой, э-э?..
— Семен.
— Очень приятно. А меня — Георгий Степанович…
— Вы из Владивостока?
— Берите дальше, дорогой Семен, — из самой матушки…