Язычник

Но и старик, и двое его крепких аспирантов-денщиков были отодвинуты на второй план. Все пространство заполняли две женщины — шорохами, блеском глаз, взлетом бровей, голосами, которые едва раздались — несколько слов, но рыбаки только их и слышали, — слышали не сами слова, а высокие грудные интонации, гипнотическое журчание звуков, которые вливаются в уши и еще дальше и глубже и протекают по таким тонким, нежным сосудам, что трепет и ласка разливаются по всей душе. Глаза своевольно косились только на женщин встань к женщинам спиной, а глаза все равно вывернутся и увидят, как та, что постарше, присела у огромного рюкзака, мокрый болоньевый костюм обхватил ее, демонстрируя знающим ценителям сильную тугость закаленного сорокалетнего тела, которое«…самое, самое оно, то, что нужно…». А другая — молодая, но не менее крепкая и закаленная — зашла за полог, который быстренько соорудили Валера и Витек, переодевалась в сухое. Но нет-нет, высовывалась обнаженная рука, просила что-то у подруги, и полог ходил ходуном от энергичных движений. Тут уж воображение усаживало примолкших рыбаков на спины необузданных крылатых кобылиц. Они на глазах преображались. Постели-берлоги прикрылись как бы ненароком, исчезли развешанные над буржуйкой вонючие портянки и грязные портки. И не стало слышно мата-перемата, а без мата, заполнявшего межсловесные бреши, рыбаки вдруг почувствовали себя косноязычными.

Вечером кормили гостей едой, на которую сами уже смотреть не могли, рыбой, икрой, крабами. Свеженцев прогнал Валеру от плиты, хозяйничал сам. За столом теснились, жевали, гости смеялись, охали. И когда Свеженцев выставил полную жаровню лососьих сердец и печени, жаренных с луком, а следом противень с беловато-розовыми котлетищами и пояснил:

— Это я из крабов навертел, — гости не поняли, тихо спросили:

— Из чего?

— Так ведь из этих, из крабных ног. Но я сальца и луку добавил, так вкусней.

Гости растерялись и некоторое время не могли притронуться к странной еде. Рыбаки же пытались рассуждать, о чем придется, но получалось по большей части несвязное мычание.

— Здесь, значит, уже были научники… — говорил Валера. — В начале путины… Но они так прошли… Чай, значит, попили и прошли… И были одни мужики.

— Они были орнитологи… — добавлял Витек. И замолкал, не имея на уме приличных междометий, способных скруглить речь.

— Да-да, орнитология — весьма интересная наука, — подхватывал профессор, но и сам замолкал, разламывая крабовую ногу, а потом добавлял с восторгом: — Замечательно, замечательно… — испытывая двойное удовольствие — от вкусной еды и оттого, что есть можно было вот так, по-простецки, сколько угодно — крабов и рыбу руками, икру ложкой из миски, можно было заливать рукава солоноватым крабовым соком, ковырять в зубах спичкой, отламывать хлеб большими кусками…

Но на профессора рыбаки не обращали внимания, украдкой следили за женскими тонкими пальчиками, за губками, подвижными и мягкими, за дыханием, которое вздымало приятно выпуклые свитера. Обе дружно ухаживали за профессором, который ел много — не по возрасту и не по фигуре.

— А значит, оно так, — опять робко подал голос Валера. — А значит, есть у вас спиртец?

— Спирт? А как же… — Профессор кивнул заросшему щетиной помощнику, тот молча встал, подался к горе рюкзаков в углу.

Но Бессонов остановил аспиранта, придержав за рукав:

— Спирт отменяется. — И по направлению к Валериному носу вытянул кулак.

Профессор дипломатично уводил тему в сторону:

— Думал ли я, что отведаю крабов — вот так, вволю…

— В жизни нету совершенства, — брякнул Витек. — Есть крабы — баб нету, есть бабы — крабов нету.

— Витек, ты бы послушал радио, что там в сводках, — сказал Бессонов.

Но профессор засмеялся, и женщины тоже улыбнулись.

— Замечательно… И как же нынешняя путина?

— Путина идет своим путем…

— Замечательно… Дома я покупаю какую-нибудь селедку в магазине, и с таким пренебрежением, а ведь мы никогда не задумываемся, каково ее добыть… Мне всегда было интересно посмотреть на ваш труд.

— Непосвященному — в новинку, ему будет любопытно. Но когда человек втягивается, он все начинает мерить другими мерками. Он уже совсем иначе смотрит на живое… и на мертвое.

Профессор посмотрел на Бессонова заинтересованно: он не ожидал услышать из уст простого рыбака набор внерыбацких слов.

— И как же он смотрит?

— Что вам сказать… Если вы убьете единственную селедку, может быть, испытаете восторг, но если убьете десятки и сотни центнеров живого, зальетесь чужой кровью, то, в общем-то, не имеет значения качество этой крови: рыбья она или чья-то еще. Вы тогда начнете чувствовать себя фабрикантом смерти.

— Фабрикантом смерти? — Профессор улыбнулся.

— Да, вроде машины смерти. Машине все равно, кто перед ней. Я же говорю, мы убиваем не просто рыбу, мы убиваем живое. А когда убиваешь живое, жизнь теряет ценность, смерть становится привычной. Иной раз ловишь себя на мысли, что так же мимоходом можешь смахнуть с пути кого угодно. Я видел такое с людьми и видел убийц, которые уже не могли различить границу между жизнью и смертью. Они так и не могли понять, что сделали.