Язык милосердия. Воспоминания медсестры

На пляже холодно, губы отца приобретают голубоватый оттенок. Он терпеть не может холод. Однажды он надел свитер, находясь в Сахаре, потому что «на улице было немного зябко». А тут зима, Ирландское море и его умирающие кости. Но я хочу сделать еще несколько фотографий. Я стараюсь вести себя как обычно, управляясь со своим большим фотоаппаратом, и исподтишка делаю снимки, притворяясь, будто ищу ракушки, пытаясь запечатлеть цвет его глаз, которые в зависимости от освещения становятся то серыми, то голубыми, то зелеными.

Я хочу запечатлеть его краски, хочу, чтобы у нас было больше времени, и паллиативная терапия, возможно, подарит мне еще один день, чтобы сделать это, или неделю, а может, и месяц. Но я не хочу, чтобы ложка забивала гвоздь в его гроб так долго, что искорки в его глазах успеют погаснуть, у него начнется недержание, боли или из него начнет выходить жидкость. Я слишком многое видела и забыть об этом уже не смогу. Нам не нужна война и трагические автомобильные аварии, чтобы мы помнили о том ужасе, которым сопровождается жизнь. Для этого у нас есть рак.

– Запрыгивай. – Папа отдергивает одеяло на своей койке и жестом подзывает Шерил.

Она смеется искренним, идущим из живота смехом и продолжает делать записи.

– Глядите-ка, какой озорник! – отвечает она.

Они встречаются глазами, в которых сияет улыбка.

Сегодня последний день моего отца на этом свете, и, хотя мы этого еще не знаем, Шерил об этом уже известно. Она маячит около спальни у нас дома, куда он приехал умирать, и спускается вниз, только чтобы сделать чай, позвонить или оставить нас наедине, когда я захожу к нему в комнату, чего не происходит, когда к нему заходит мама или брат. Она не обсуждает со мной ничего, что бы касалось работы медсестры. Сегодня я – дочь ее пациента. Она часто кладет руку мне на плечо и выгоняет меня из комнаты, когда помогает отцу пользоваться судном. Стоя в коридоре, я слышу, как они заливаются хохотом.

Я сижу рядом с отцом и наблюдаю за ними с Шерил, за их дружбой, пытаясь осмыслить, что же такое сестринское дело, которым я занимаюсь всю свою жизнь. Мама внизу, с братом. Я представляю, как он ее обнимает, как она рыдает ему в рубашку. Шерил смотрит на папу чуточку дольше, чем обычно. Я слежу за направлением ее взгляда, хоть мне и тяжело на него смотреть. Отец никогда не был крупным мужчиной, но из-за рака он кажется маленьким. Кожа свисает с его изможденных конечностей, она поменяла цвет, став не то чтобы желтой, а скорее землистой, а его запавшие глаза посерели по краям. Он ничего не слышит. Он вынул слуховые протезы и теперь все время кричит. Он не чувствует вкуса. Это самое страшное. «Теперь я все равно что мертв. Даже не чувствую вкуса еды, которую ем». Он просматривает журналы с рецептами блюд, которые ему уже не суждено приготовить: таджин с ягненком, сырное суфле, тюрбо по-корнуэльски с костным мозгом и сельдереем, французский луковый суп.

– Знаешь, я никогда не готовил курицу в вине по-французски. Ни разу в жизни! – кричит он.

– Зато утку с апельсинами готовили, – отвечает Шерил. – Да еще и с ежевичным соусом. Вы рассказывали мне, как любите кулинарить. И обо всех этих великолепных блюдах, которые вы готовили.

Я рассказываю Шерил о нашем детстве, о том, как я возвращалась в наш муниципальный дом в Стивенидже, где в дверном проеме висели подстреленные отцом фазаны, о том, как приводила подружку в гости на чай и находила отца на кухне за приготовлением фаршированных сердечек и как он каждый вечер ходил на огород, чтобы набрать овощей на ужин. Как мы с братом ненавидели оттирать грязь с морковок и всем сердцем жаждали чистых, обработанных пестицидами, упакованных в пластиковые пакеты овощей, которые видели дома у друзей. Пока я говорю, отец то и дело забывается беспокойным сном, в своей забавной манере – рука на весу, ладонь неподвижно покоится на лбу, хотя сам он дергается каждый раз, когда локоть падает. Он стонет. Дыхание становится тише.

Когда я замолкаю, Шерил смотрит на него, потом на меня.

– Думаю, нам стоит позвать твою маму наверх, чтобы она была рядом.

Я не хочу кивать. Не хочу признавать то, что Шерил имеет в виду. Что папа вот-вот умрет. Я вижу, что его дыхание замедлилось, что он становится беспокойным, а потом – совершенно неподвижным. Но я не готова его отпустить. Не готова.

– Здесь так уютно, – говорит Шерил. – И день такой чудесный.

Занавески наполовину задернуты – от яркого света у отца болят глаза. Но я вижу, как солнце заливает небо золотом, как стая птиц, танцуя, рисует на облаках причудливые узоры. Слышу, как на крыше кричит чайка.