Идеалист

… Четыре ещё жилых дома хуторка с трёх сторон окружали леса, четвёртая сторона маняще распахнута была в заречные дали, и близкая Нёмда в весеннюю водополь подступала вплотную к двум, едва ли не столетним липам, росшим у самого дома. В эту буйную пору из окон можно было видеть вздутую, несущуюся мутным потоком саму реку и неоглядные разливы вод, сверкающие на солнце слепящей рябью. Над разливами тянули косяки гогочущих гусей, сновали быстрые утиные стайки, с дальних незатопленных бугров доносилось по утрам булькающее бормотание тетеревов. В сумраке вечерних зорь, через раскрытые окна, слышалось шварканье селезней, кряканье, всполошно шлёпанье крыл брачных утиных игрищ.

Когда-то всё это бодряще входило в жизнь Алексея Ивановича. Теперь же редко, в какие-то особо тоскливые дни, брался он за ружьё. Да и угнездившись в шалашике, на разливах, отстранялся от былой охотничьей страсти, не разрушал тишину вечереющих разливов выстрелами.

Всё больше смотрел, вглядывался в озабоченную весенней суетой жизнь вод, земли, близкого леса, вникал в жизнь всего, что летало, плескалось, пело, свистало, бормотало, оглашало с небес трубными звуками землю. Мысли от как бы заново приоткрывающихся таинств природы, будто сами собой сливались с раздумьями о человеческой жизни.

Зоя ревностно следила за душевным состоянием Алексея Ивановича, ещё не оправившегося от свалившихся на него бед. Предугадывая перемены к лучшему, заботилась, чтобы наверху, где была маленькая, отдельная от всего дома комнатка, каждая мелочь располагала его к работе.

Прежде другого повесила над столом трогательный плакатик, составленный из вырезанных газетных заголовков: «В несчастьях не уныть!» На стенах закрепила небольшие репродукции «Сикстинской Мадонны», трогательной деревенской «Весны» Пластова, яснополянский портрет Толстого с пронзительно мыслящим взглядом, журнальную фотографию молодого улыбающегося Хемингуэя, - то, что близко было уму и сердцу Алексея Ивановича. Раскладывая по столу листочки его рукописей, она верила, что под взглядами великих творцов Духа и Красоты Алёша, наконецто, завершит мучительное сотворение своего художественного мира.

Алексей Иванович смотрел с каким старанием обустраивает она новую для него трудовую обитель, понимал, какой душевный надрыв скрывался за, казалось бы, радостной её озабоченностью, и всплывало почему-то перед глазами знакомое видение железнодорожной платформы, как-то неотделимо вошедшей в их судьбу. Не той, залитой щедрым майским солнцем, по которой неслась ему навстречу сквозь людское столпотворение ещё девчонистая Зойка, в белой кофточке, с охапкой багровых пионов, вся озарённая вновь пробудившейся любовью. Видел он другую, открытую небу и ветрам платформу неказистого городского их вокзальчика, к которой прибывал московский поезд в глухую сонную рань, когда ещё не выходили в улицы ни автобусы. Ни троллейбусы, - на этом поезде обычно возвращался он из частых в то время поездок на пленумы, на редакционные советы, на приёмные комиссии. И когда, несколько отяжелённый бессонной дорожной ночью, уже одетый, вставал у окна, он видел на почти безлюдной платформе маленькую фигурку Зойки, как-то сиротно ожидающую его под деревьями у низкого палисада. Она ждала всегда: и под осенними дождями среди напавших на платформу мокрых листьев, и в зябкой заснеженности вьюжных ночей, и когда в морозной дымке стыли дома и дымы заводских труб.

Не однажды уговаривал он её не подниматься в такую рань, ждать его дома, не бежать по ночным улицам к вокзалу – сумеет сам добраться до такси! – Зоя будто не слышала его. Даже когда он не предупреждал телеграммой о своём возвращении, она, и за сотни километров соединённая с ним чуткой телепатической связью, безошибочно определяла день его приезда. Ищущие его глаза уже привычно находили на избранном ею месте одинокую родную фигурку, застывшую в терпеливом ожидании, и от непреклонной её верности будто омывало его волной тёплого благодарного чувства. Пусть не было в этих встречах того первого нетерпеливого романтического порыва, словно ветром несущего к нему Зойку сквозь людские толпы, - годы близости научили их сдержанности. И когда по ступенькам он осторожно спускался на платформу, она, завидя его, подходила, прижималась к нему, как бы даже зачужавшему в сторонних делах и разлуке, радуясь и укоряя, говорила: «Пять дней, пять ночей, ещё семь часов, и ещё двадцать минут ты был где-то там, не со мной!...». И ощутив, наконец, ласковое повинное прикосновение его губ к своим губам, освобождала его от сумок и портфеля, озабоченно подставляла согнутую руку, вела на привокзальную площадь к стоянке такси.

Что крылось за данным видением? Почему именно сейчас, наблюдая, как старается Зоя вернуть его к работе, он вспоминает почти безлюдный ночной перрон, сиротно её фигурку под мокрыми облетающими деревьями, ласково укоряющий за разлуку её взгляд? И посему так щемит сердце от этой её заботы?..

Обиходив для Алексея Ивановича его комнатку, Зоя, придав голосу таинственность и значительность, сказала: