Идеально другие. Художники о шестидесятых

«Из дома вышел человек и в темный лес пошел. Он шел все прямо и вперед и все вперед глядел». Важно, куда человек идет, куда стремится. Вот эти идущие вперед люди — главные, с моей точки зрения. А есть люди очень талантливые, которых авангардизм мало интересует. Гениальный художник был реалист Саша Арефьев, Володя Овчинников, я их очень люблю. Я сто лет слышал про Арефьева, но познакомился с ним очень поздно. Арефьев из них действительно наиболее живой, остро реагирующий на жизнь человека. Сидим, он говорит: «Вот вчера идут навстречу два мужика. Один к другому подходит и как даст ему в рожу, что тот в лужу свалился!» Я бы мимо прошел — мудаки какие-то пьяные дерутся. А для него это было эстетическое событие. Он потом так нарисует, что выйдет совершенно замечательная вещь. С Громовым, Громом, мы вместе учились в СХШ. Классический русский человек, ярко выраженный тип. Был еще Владик Жуков, замечательный художник. Огромный город, большая страна, а как мало было тех, кто что-то значил по-настоящему.

Вот Шемякин — небесталанный человек, но сама вторичность, берет уже все готовое и несет. Шварцмана Шемякин просто ободрал как липку. Шемякин в Америке издал на собственные деньги огромной толщины тома весом три пуда, каталог абстрактного искусства. Листаю, листаю — останавливаюсь, бах! А я, как абстракционист, вижу сразу саму сущность вещи, что она весит с точки зрения духовного, эстетического содержания. Шварцман достойный был человек во всех отношениях, каждую картину через кровь делал, через сердце. Сложный, чересчур даже — мистик, создавший свой мир. Проще было иконы рисовать, если стремишься в мир святых. Я как-то был у него дома с Сашей Арефьевым. Но вообще-то художники не слишком расположены к беседам об искусстве, потому что само по себе действие есть тайна. Каждый живет своим миром. Если какой-то художник нравится, то возникает взаимный интерес, находятся общие темы. С близкими по духу людьми, с Михновым, я мог разговаривать. У Михнова я был разок, еще когда снимал комнату на Литейном. Культурный человек, тончайший художник, а как пьяным напьется, то все. Пьяный, он был жутко агрессивный матерщинник. Михнову деньги не нужны были — были бы, пил бы в три раза больше.

Тонкость натуры и пьяное безумие часто совмещаются!

Однажды мы пришли с Плавинским домой к Саше Харитонову, он уже не пил тогда, нельзя было. Димка и говорит: «В трезвом виде — ангел, а пьяный — большего безобразника придумать нельзя». В Евангелии написано, что пьяный говорит «от сокровища сердца своего». Разбойник Хвостенко всегда добродушный, когда выпивает.

Саша Арефьев тоже никогда не безобразничал, всегда оставался добродушным. Но Саша еще принимал наркотики, ведь он четыре года учился на медицинском факультете и знал все лекарства. Другом Арефьева был замечательный поэт Роальд Мандельштам, который от этого умер. Краем уха я слышал году в 57-м два стихотворения Роальда и оценил их, это было очень поэтично. «Говорят, в саду разбилась радуга и в саду лежат осколки» я знал еще до знакомства с Сашей. Это большая поэзия, дальше можно ничего не писать.

Скульптор Миша Махов, изумительный человек и прекрасный художник, рассказывал мне, как его деревенский папаша пил, а с восьми лет наливал ему водку. Миша пристрастился и к анаше с опиумом. Жена домой не пускала, так он залез на крышу, хотел на балкон спрыгнуть. Погиб, разбился. Похож был чем-то на Григорьева, только более духовный, а Олег — более культурный человек. В Русском музее работал заведующим отделом графики друг Владимира Васильевича и мой близкий знакомый, Женя Ковтун, специалист по Малевичу. Потом я встречал его здесь, в Париже, он сильно пил и повесился в Ленинграде. Человек был он очень культурный, нежный, ранимый, худенькая жена-кликуша все время орала на него. В России алкоголизм — от плохого питания, льют водку на голодный желудок. Вот люди спиваются и очень мало живут. Вот сцена: Балтийский вокзал, 40 градусов мороза, мы со Светой снимали жилье в Лигове, входим в вагон, в тамбуре два мужика держат полбанки и закусывают эскимо. Пар морозный гуляет! Единственное, по чему я здесь тоскую, — по морозу русскому.

А кто вам был близок из ленинградских поэтов?