Идеальное несовершенство

– Если ему хватит места… Как выглядит топология петли на таких высотах? Думаю, она должна замыкаться в нечто, более-менее близкое к сфере.

– Сомневаюсь, чтобы они вырезали пять километров атмосферы Земли. С другой стороны – мы не дышим пустотой, давление в норме. Может просто несколько петель по дороге…

– Смауг?

– Проще всего? – загудел драконище. – Шар на водороде. Сперва электролиз. Мне начать?

– А почему ты попросту не возьмешь нас на спину или, там, ну, в когти как-то… А? Почему не так?

Смауг повернул голову к Анжелике:

– Если хочешь рискнуть, стахс…

Макферсон снова запрокинула голову, прищурилась, словно и в самом деле могла что-то увидеть в монохромной серости – там, на высоте пяти километров.

– Нет, лучше нет.

– Мне начать?

– Давай.

Замойский, не слишком-то понимая, чего можно ожидать от твари, отступил на десяток шагов. Но дракон продолжал пребывать в неподвижности. Лег на брюхо, лапы под голову, крылья вдоль туловища, и лишь выдыхал из ноздрей пар.

Вся процедура заняла у наномата более двух часов; у них не было хронометра, солнце не перемещалось по небосклону, Адаму пришлось полагаться на внутренние часы организма, на то, сколько времени отмеряли крутящие кишки и удары голода. Потом Смауг умер. Замойский убедился в этом, когда, обеспокоенным долгим молчанием наномата, поднялся, приблизился, дотронулся – и рептилия распалась у него под рукою тучей пыли, дерущей горло и щиплющей глаза.

Замойский раскашлялся. Анжелика даже не оглянулась – она все время лежала на спине, положив руки под голову, с самого начала последовательно игнорируя Адама. Земля вокруг них начала довольно быстро менять цвет, появились трещины, бугорки, ямки, некто вспахивал твердую глыбу саванны «снизу»; некто – Смауг. Адам тогда пробовал расспрашивать дракона, потом замолчал, как молчал дракон; молчали они созвучно, вытянувшись на готовящейся земле в единый ряд: девушка, воскрешенец, чудовище. Слабый ветер колыхал одинокие стебли трав.

Но вот что Замойский внезапно понял: молчание его не тяготило. Редкость, большая редкость, особенно когда молчишь рядом с лицом противоположного пола, тут всегда возникают подтексты. Но здесь – ничего подобного; полный психологический комфорт. Несмотря на то что он до сих пор всякий раз видел на ее лице отражение той гримасы, что была на нем, когда она тянула за спуск. И уже не был уверен, что ощущает: отвращение или очарование?

Если бы она не была столь молодой, если бы не была настолько отчаянно чуждой – происходящей из чужого мира, из чужих времен – он мог бы, по крайней мере, объять ее неким конкретным чувством: ненавистью, презрением, отвращением, хоть каким-то. Но вместо того – эмоциональная эпилепсия.

Она отозвалась, когда он вернулся от превращенного в прах Смауга:

– Я не уверена, как именно он это устроит, но… лучше сядь на место.

Только теперь он заметил, что земля там, где он сидел, окрашена в другой, более светлый цвет. Словно он оттиснул на ней негатив своей тени. Дотронулся. Что-то вроде плесени, мягкое, влажное.

– Садись.

Он уселся, лег.

– Он не мог одновременно удерживать свою манифестацию?

– Боже, нановар без жесткого порога прироста массы?.. Нет никого столь безумного! – пробормотала Анжелика.

У Замойского начали свербеть спина и ноги. Хотел почесаться – и понял, что едва может поднять и согнуть руку: плесень молниеносно вросла в материал рубахи. Рубахи, штанов, ботинок – он проверил по очереди конечности; сплелась даже с волосами – через десяток секунд Адам не мог поднять головы.

– Анжелика…

– М-м?

– Я, кажется, пустил корни.

– Не дергайся, все должно пройти без риска —

И тут тряхнуло, Замойскому показалось, что задрожал весь Мешок, а пепельное небо сдвинулось, повиснув на петлях небосклона. От земли начал подниматься вонючий пар.

– …а значит он должен надеть на нас ремни безопасности, верно?

Распятие, совмещенное с перевариванием и похоронами живьем, подумалось Замойскому.

– Когда речь зашла о шаре, – вздохнул он, косясь в стороны, – не знаю уж почему, но я вообразил себе круглую оболочку и гондолу снизу, мы в той гондоле… Шар, нет?

– Может лучше тебе перестать разговаривать, сейчас обрежут швартовы, и откусишь себе яз —

Земля пнула его в спину и голову, на миг Адам потерял сознание. В себя его привело рычание ветра, воздух давил в лицо, не давая раскрыть глаза. Тело (тело, которое помнит) настаивало на большой перегрузке, кровь отливала вниз, мышцы дрожали, мозг погружался в вату. И тут Замойский подумал: а кто пилотирует? Вашингтон? Только потом пришла мысль: дух Смауга.

Потихоньку убирались с груди кирпичи, но ветер все так же склеивал веки. Замойский начал считать удары сердца, сбился после двенадцати, начал снова; сердце билось нерегулярно, не держало ритм из-за изменений силы тяжести.