Идеальное несовершенство

– Я в жизни не видела внутренности Клыка, даже в фильме. Кому интересны кишки машин? Это какой-то технический люк. Сам попытайся.

– А если в нем нет защиты от дурака?

– Ну, тогда мы удивимся.

Они находились в маленькой, прямоугольной кабине, с одним только креслом – потому оба стояли. Стены кабины были мягкими, уступали под малейшим прикосновением. Оказалось, если нажать под соответствующим углом, в них открываются экранные окна, которые показывают цветные двухмерные картинки, порой в месте нажатия. Новые нажатия запускали новые функции. Таким-то образом Адам и Анжелика прокрутили на экранах сканы неба, идущие из замешочных Клыков.

Непросто найти более интуитивный интерфейс; разве что аудио – но такой не работал, они пытались. Боялись наткнуться на языковый барьер. Потом заметили, что на полу выжжена инструкция из четырех пунктов. Инструкция была написана по-английски, хороший знак: Клык происходил из Прогресса Homo Sapiens.

Была она короткой, а заканчивалась пунктом:

кулак → Плато

Замойский мог боксировать сколько угодно, они находились под блокадой.

Проблема состояла в том, чтобы добраться до навигационных функций Клыка. Поскольку все здесь – как и во всей Цивилизации – проектировали с мыслью о процессировании на Плато, дело казалось невыполнимым.

Они уже какое-то время играли с сенсорным интерфейсом, но не вышли даже за пределы базовых команд: смена точки обзора, внутренние схемы Клыка, автодиагностика и тому подобное. Когда Анжелике удалось расшифровать макрос, который закрывал люк, она обрадовалась, словно ребенок.

Все остальное, скорее всего, было вписано в соответствующие Поля Плато.

Они вышли из одного порочного круга, чтобы попасть в следующий.

– А ты что скажешь?

Триворон беспомощно затрепыхал крыльями.

– Память не сохррранилась, мне жаль.

– Да-а, конечно.

Анжелика позволяла Замойскому свободно беседовать с наноматом и испытывать на мясистых стенах помещения любые комбинации ласк и ударов. Она наблюдала за Адамом, отступив к коридору. В ретроспекции не слишком-то могла распознать тот момент, когда сама сдалась и положилась на находчивость воскрешенца. Не желала соревноваться с ним в технозагадках: если она выиграет, то лишь еще больше его унизит; если проиграет – оскандалится поражением от невежды. К тому же она прекрасно знала, что Замойский все еще ставит ей в упрек ликвидацию биологической манифестации похитителя.

Она прошла по погруженному в полумрак коридору до самого порога шлюзовой камеры; тут уселась на пол (тоже мягкий). Высунувшись, могла выглянуть в перистальтационный люк на внешнюю сторону Клыка – верх, вправо, низ, через миг снова верх. Помещения вдоль его оси, за эластичным шлюзом, оставались в притворной неподвижности, но сам Клык продолжал вращаться – они не сумели его остановить, наверняка это было невозможно, – и в круглой раме люка попеременно мелькало небо цвета апокалиптической грозы и земля: светло-коричневый гобелен с невыразительным узором. И даже эта узкая картинка была частично заслонена, поскольку люк зарос сеткой наноматического кокона безопасности Анжелики (Замойский вошел в Клык первым).

Он все еще оценивает жизнь и смерть в абсолютных категориях, думала она. Трах-бах, on/off. Однако здесь все в отрезках, в кусках, в кривых приближения. С чисто логической точки зрения такая порционность не имеет смысла – но через столько-то веков культура должна была это как-то принять, «понять». Что хоть я и умру, буду жить в новой пустышке; не я, но все же я. Субъективно это абсурд. Живу, умираю; я тут, пустышка там, тождественность чисто внешняя. Но когда человек воспитывается и живет в мире – в культуре – в Цивилизации, – где такие вещи считаются нормой, где члены его собственной семьи, ближайшие из родственников, живут-не-живут во фрагментарных формах, где эта размытость «я» достигает – в случае многократных манифестаций – размеров, свойственных, скорее, объектам родом из квантовой физики, – тогда он невольно «врастает» в эту ментальность; и нахрен логику. Как же вспороть настолько глубокую сеть ассоциаций?

И зачем бы мне вообще это делать? Ведь именно Замойский не подходит к новому миру и не в силах его понять.

Мне нельзя утратить чувство пропорции. Я – стахс. Теперь это видно отчетливей всего: что я вообще задумываюсь над этим; что Адам сумел меня своей реакцией затронуть. Да, я стахс, и это будет иметь для меня —

До нее донесся оклик Замойского. Она вернулась в кабину. Свет здесь исходил из фосфоресцирующих синим плоскостей стен, и все в нем казалось неестественно близким к могиле.

Замойский стоял в самом дальнем углу кабины и резал охотничьим ножом Анжелики собственную руку и резиноподобный материал стены. Кровь впитывалась в пол у его ног, бугря поверхность темными пузырями и порами, словно едкая кислота.

– И что ты снова удумал?

Не оглядываясь, он указал рукою (непокалеченной) на стену слева, где вращались на искусственном атласе ночи таинственные созвездия.