Идеология национал-большевизма

В конечном счете, говорит Бобрищев-Пушкин, «для защитников русской государственности, для патриотов вопрос весь в том, чем явилась для России советская власть: цементом, склеивающим ее, заполняющим ее трещины или разъедающей ее кислотой?» Для Бобрищева-Пушкина ответ ясен — это только цемент.

Ключников обосновывает идею «мистики» государства в понятиях уже известного нам мистицизма. Не случайно, что Ключников особо выделяет Блока. Он полностью отказывается от традиционного мистицизма в его православной форме. Для него ошибкой является даже призыв «Вех» к религиозности.

Ключников воспринимает большевизм как трагедию, которая будет изжита русским народом органически. Он даже критикует Пуришкевича за то, что тот в 1918 году готов был сражаться против немцев под большевистскими знаменами. Но теперь только углубление революции поможет преодолеть России ее кризис. Ключников использует неожиданный аргумент. Или все русские — преступники и ответственны за то, что сейчас происходит, или же, поскольку они не могут быть преступниками, в России совершается великое дело, и нужно его укреплять еще более.

Конечной целью он все же видит подлинный русский либерализм, который заменит большевистскую власть.

Лукьянов исключил прежнее противопоставление Троцкого и Ленина, как и вообще намеки на возможность национального конфликта внутри большевистского правительства. Русская революция — традиционный русский радикализм, который лишь возглавлен большевиками. Она представляет историческую параллель со Смутным временем. Изменение ориентации большевиков после НЭПа объясняется изменением их социальной базы. Русские рабочие и крестьяне на опыте убедились в экономической необходимости единства России, «не только нашли экономическую базу для расширенного до общерусских пределов патриотизма в отстаивании прежде всего своих революционных за­воеваний», но и прониклись национальным сознанием «высокого русского подвига, несущего, хотелось бы верить, освобождение угнетенным всего мира». Потехин, продолжая идею о том, что интернационализм — «сильное орудие в достижении национальных целей России», усматривает в нем также и отражение «вселенскости русской культуры». Он указывает на Блока, который смог гениально увидеть невидимого Христа под знаменем революции.

Только в Октябре, утверждает Потехин, народ впервые сознательно выполнил свою волю. Он осуждает как «твердобуквенный» коммунизм, так и «теоретический парламентаризм». «Советизм, — говорит Потехин,— это новая форма русского народовластия». Большевики для него антинациональная власть, но «народная национальная толща незаметно перерабатывает и интер­национальную власть». Советской власти суждено провести «революционно-национальные задачи России».

«Большевизм с его крайностями и ужасами, — говорит Чахотин, — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное состояние нашей страны в процессе ее эволюции».

Чахотин бросает клич: «В Каноссу!»

«Надо участвовать в поддержке России, надо всем выручать ее, облегчать ей пути прогресса, мира и благосостояния». Чахотин более других подчеркивает вынужденность своей программы. Если бы Россия не была окружена врагами, если бы в мире была солидарность культурных наций, он, вероятно, не защищал бы подобной точки зрения. Но выхода нет. В большевистскую Каноссу!

Интересно, что во всем сборнике нет ни единого упоминания слова «национал-большевизм». Что-то ос­танавливало Устрялова и его единомышленников от его употребления. (Быть может, указание на немецкое влияние?) Но оно вскоре вернулось к ним бумерангом от Струве.

ГНЕВ КАДЕТОВ

Сменовеховцы не имели широкого влияния на эмиграцию. Ее основные интеллектуальные силы, правые и левые, были решительно против национал-большевизма. Кадеты, выходцем из которых был Устрялов, и группа «Накануне» расценили «Смену вех» как особо опасную ересь. Кадетские «Последние новости» вели резкую полемику против национал-большевизма. Б. Мирский назвал национал-большевизм «неотертуллианством» за абсурдную веру в национальные свойства советской власти. Для него это «новый вариант старого, самобытного отечественного черносотенства», близкий к «красным генералам», которые «взапуски, обгоняя друг друга, бросились к Троцкому». Для Мирского большевики — красная сотня. Ему становится видно, как близки друг другу красная и черная сотни, как «естественен союз между Троцким и Гутором».

Более интересной является критика кадетского журналиста Петра Рысса, признававшего национальный характер большевистской революции. Большевизм для Рысса — явление религиозное, ибо в нем, как и в славянофильстве и народничестве, огромная религиозная вера. Он называет взгляды большевиков примитивной эсхатологией. «Сквозь мишуру партийной догматики, сквозь фразеологию социализма, — говорит Рысс, — вырисовывались очертания глубокой и сильной веры в святость России, в назначение спасти погрязший в грехах мир». Психология большевизма, по словам Рысса, «была психологией типично-русской, с ее отталкиванием от Запада, с ее органическим отвращением к культуре».