Идет охота на "волков"

— В церковь идут не для моды. Душа должна потребовать. Когда перестаешь понимать себя, когда там поселился беспорядок, сломался стержень, когда там хаос и страх — тогда твоя дорога в церковь.

— Новые мысли. Взрослые. А ты совсем ребенок, ты — моя маленькая-маленькая девочка. Да? Ты моя маленькая-маленькая девочка? — он отломил кусочек хлеба и отправил в рот. — А-а, вот что хотел спросить. Говоришь, соблюдаешь пост, а варишь борщи из мяса. И колбас полно в холодильнике, и сливочного масла, и сметаны? Какой же это пост? А вот…

Договорить не успел. Кто-то провернул замок, вошел, и в прихожей начал раздеваться. Через несколько секунд появился хорошо скроенный, молодой мужчина, с внешностью кавказца, с оливковыми глазами и волосами, зачесанными назад. В прихожей раздавались голоса других, тоже раздевающихся мужчин.

Сергей отложил ложку в сторону и вопросительно глянул на Юлю, поднимаясь из-за стола.

— Не понял…

Юля молча стояла у подоконника, сложив руки на груди и опустив глаза. Вошедший мужчина, увидев поднимающегося Сергея, положил руку ему на плечо, усаживая на место.

— Гость? — спросил, обращаясь к Юле, с улыбочкой.

Из прихожей вывалились еще пятеро.

— Грек, ну что, хавать готово? С утра не жрали!

Юля показала рукой на Сергея.

— Это Сережа, из Кентау. Мой давний друг. — затем указала на Грека. — А это Эдик, но мы шутя зовем его Греком.

Сергей тихо спросил:

— Обед готовила для него?

— Сережа, давно хотела тебе сказать…

— Нет, подожди. Для него?

— Я сейчас объясню, и ты поймешь. Грек, пока убери пожалуйста ребят из квартиры.

Тот, после некоторой заминки, скомандовал:

— Костя, ждите на лестнице. — и кивнул на выход.

Костя ухватил пикантность ситуации и, прыская в кулак, повел дружков за дверь.

Сергей, глядя на Грека снизу вверх, предложил:

— В ногах, говорят, правды нет? Может, посидим гуськом, побалакаем? Эдик?

— Ну, давай. Побалакаем. — Грек опустился напротив, а Юлю посадил посредине.

Сергей спросил:

— Юля, скажи честно, давно у тебя с ним? И вообще, что происходит?

— Понимаешь, Сережа…

— Ты его любишь?

— Я бы сама все объяснила, но ты ве…

— Любишь его?

— Не торопи. Не так все просто.

— Ну почему? Я же вижу, слишком у вас зашло далеко. По семейному. Обеды готовишь, ключ у него от квартиры. У меня ведь нет? Чего ж ты стесняешься? Любишь — скажи: да, люблю. Чтобы внести ясность.

Юля, опустив голову, чуть слышно сказала:

— Да, люблю. Прости, Сережа. Я, наверное, слабая женщина, не решалась сказать. Я виновата перед тобой.

Сергей сглотнул подкатившийся ком.

— И что же вы, поженитесь?

— Я не знаю…

Грек сидел хмурый, перебирал губами, молчал.

Сергей вздохнул.

— Вот теперь ясно. Только, любить как я — не сможет никто. И он тоже. Помни об этом. Елы-палы! Какой я дурак! Дурак и глупец! Я был ослеплен этой глупой любовью… Сколько лет! Наверное, с четвертого класса? — он потирал лоб и массажировал глаза. — Ну что, прощай, Юленька. Всегда звал тебя «моя маленькая-маленькая девочка». Дур-рак! Дурак!

Поднялся, прошел в коридор, накинул пальто и двинулся к двери. Грек сопровождал его.

— Шапку забыл. — виновато подал Сергею головной убор. — Не обижайся, брат. Такая история…

— Да пош-шел ты! — и крикнул Юле в кухню: — Вот тебе и сон!

Хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка. На лестничной площадке ржали боевики Грека. Не обращая на них внимания, медленно стал спускаться вниз.

21

Теплоход «Андрей Красин» завывал дизелями и дрожал железным туловищем, рассекая воды Финского залива. Штормовой норд-ост поднимал полутораметровую волну: залив две недели как освободился ото льда. Верхнюю палубу от бака до юта окатывало холодным соленым раствором — жемчужным балтийским бисером. Справа по борту плыли Красная Горка, Ломоносов, слева остался Кронштадт. На траверзе «Андрея Красина» прыгала на волнах рыбацкая шхуна, тоже, видимо, возвращавшаяся в порт.

В кают-компании было жарко, присутствующие только что приняли банные процедуры и теперь, распаренные, в халатах, с полотенцами на шеях, сидели за длинным, богато сервированным столом. Хозяин теплохода Иван Иваныч, пожилой мужчина за шестьдесят, с обвислой кожей на лице и шее, разливал водку по рюмочкам и крякал от удовольствия, подсовывая яства гостям.

— Это вот кальмары, рекомендую. Не те кальмары, что в магазине тухнут, нет. У меня прямые поставки морепродуктов. Это — сёмга. А это вот — икорка, между прочим тузлук сам делал. — не без гордости сообщил он. Иван Иваныч поднял рюмку. — Однако, за встречу, друзья мои! И пусть нам будет пруха!

Выпили не чокаясь, и взялись за закуску. Один из гостей заметил:

— Ну и болтает твой пароход, Иван Иваныч. Сил нет.

Тот посочувствовал, удерживая съезжающую тарелку:

— А ты Гастрит, полежи. Полежишь, оно и полегчает. И кушать не советую.

— И правда. Мутит, полежать бы надо.

Гастрит, высокий и тощий, держась за живот, со страдальческим выражением лица, отошел и прилег на кожаном диване, ноги оставил на ковре. Иван Иваныч разлил по второй. Опять выпили. Перемалывая зубами кальмара, спросил:

— Что решать будем, господа-товарищи? Как поступим?

— Ты, Иван Иваныч, сам, что думаешь?