Идиллии

Койна поднялась с зарей. Годы и заботы согнули ее некогда гибкий стан — медленно приплелась она к колодцу, освежила водой лицо, кое-как расчесала поседевшие волосы и принялась за дело. За домашними хлопотами, за работой в поле она давно позабыла и про свою молодость, и про загорца.

В те годы никто не знал, откуда, из какого горного гнезда слетел сюда, на равнины Ромыни, этот высокий статный парень с ласковыми глазами. Слетел и улетел… Только песня осталась, та, к которой прислушиваются парни и девки на поздних посиделках.

Сбылись слова, что не раз слышал он от старого отца:

— Коли не осядешь, не пустишь корни. Запомни это. Человек — что дерево: где росток пустил, там ему и расти. Пусть точит его червь, пусть ломают ветви зимние вьюги — весною дерево вновь зазеленеет, а летом принесет богатый урожай. Человек — не ветер вольный, что мчится куда ему вздумается, не перекати-поле: куда его отнесет, там ему и дом.

Бойко же ничего и слышать не хотел.

— Ты другим советуй, а обо мне нечего заботиться. Как запрягу я буйволов — вечерняя зорька не застанет меня там, где я встречал утреннюю. А всю жизнь сидеть за плетнем — это не по мне…

Не знал он, как горько было старику от таких слов. Второй год всего шел Бойко, когда мать умерла, на отцовских руках он вырос, потому и хотелось отцу перед тем как навеки глаза смежить увидеть сына на правильном пути.

Пока жив был отец, он месяцами домой не возвращался из чужих краев. Воротится, бывало, лицо возмужалое бородкой кудрявой обросло, обветрилось, только глаза по-прежнему кротко светятся. Молча взглянет на него старик и отвернется, смахнув слезу. Разок-другой привезет Бойко дров из лесу — и опять махнет за Балканы. Когда же старик испустил дух, братья с трудом уговорили Бойко, чтоб остался на поминки. Только с тех поминок опостылели ему и братья, и отчий дом, с тех пор его вовсе перестало тянуть в родные места.

— К чему? — говорил он своим товарищам-возчикам. — Перебранку их слушать да разнимать, когда сцепятся? Пускай себе шеи посворачивают, коли на отцовской земле для них свет клином сошелся!

В тот день — на отцовских поминках — увидал он, до чего может дойти жадность человеческая: в тот день брат брата не признал, сестра на брата руку подняла.

Старики еще сидели за столами, расставленными посреди двора, когда старшая невестка выбежала на галерею и подняла страшный крик. Все бросились к ней. Оказалось, снохи утварь свекра принялись растаскивать. Котелки, медные блюда друг у дружки из рук вырывают, вот-вот одна другой в волосы вцепятся… На крик сбежались братья, но вместо того, чтобы разнять своих жен, как это пытался сделать старший, начали колотить друг друга чем попало на глазах у изумленной родни.

Один лишь старший брат, которому достался дом и большая часть пожитков, стоял в стороне и, скрестив руки на груди, смотрел, как все, что они с отцом за столько лет скопили своим трудом, вмиг исчезло. Казалось, будто кырджалии налетели… Но под конец и он не выдержал.

Сестра их, вдова, видя, что ей и пары мисок не унести, кинулась в хлев, обротала теленка поясом и хотела украдкой увести его к себе. Только было открыла она калитку, как с галереи увидел ее старший брат и не долго думая побежал к ней. Видно, накипело у него на душе, вот он взял да «сорвал» на ней свое зло: вырвал из рук пояс и вытолкал за калитку, напоследок так поддав ей коленкой, что она чуть носом в пыль не зарылась.

Бойко было попытался их урезонить.

— И ты туда же! — сердито пенял ему брат, и Бойко примолк. — Ты-то на что нацелился? Иди, забирай, что осталось, и уходи с глаз моих прочь!

Камнем пали на сердце Бойко слова брата. Опустил он голову, ничего не сказал, но домой с тех пор его не тянуло.

В тот же вечер отправился он искать товарищей, но все, как на грех, уже уехали на лесопилку бревна грузить. Оттуда рано утром они собирались податься во Фракию. Бойко тут же подрядился к одному мастеру вилы да ободья по селам развозить, решил, что утром нагрузит телегу и отправится вдогонку за обозом.

Но, видно, мало было ему того, что в отцовском доме он повидал, еще не такое с ним приключилось…

Нагрузил Бойко телегу, отправился в путь. Перед его глазами раскинулись горные кряжи, взбегавшие к темным вершинам Балкан. За горами разгоралась летняя заря, окрашивая в пурпур небо на востоке. Шумят на предгорьях буйные нивы; вьется над ними стая голубей. Крута дорога в гору, возчик спешит одолеть подъем, пока еще прохладно и слепни не тревожат буйволов. Идет он, подгоняя стрекалом то одного, то другого буйвола. Пофыркивая дымящимися ноздрями, они дружно тащат воз. На повороте Бойко снял повод с ярма и повел буйволов, но не успели тяжелые колеса прогрохотать через мост, как он остановился, остолбенев.

Над осыпью, посреди нивы старшего брата, стояла нагая женщина: руки сложены на груди, волосы распущены. Бойко глазам своим не поверил: он узнал в этой женщине родную сестру.

— Сестра! — крикнул он и словно пробудился от собственного крика.