Идрис-Мореход

— Осман! — кивает он своему спутнику, и великан шагнул к кровати, заставив половые доски с жалобным скрипом прогнуться под огромными башмаками. Наклонившись, он откинул в сторону влажное одеяло и ловким движением легко, словно ребенка, взял дедушку на руки.

Идрис Халил без сознания. Голова его безжизненно запрокинута назад, а душа пребывает рядом с огромной печью, в которой круглые чуреки покрываются румяной хрустящей корочкой.

3

Простая магия чисел.

Нет ничего удивительного в том, что горячечный сон Идриса Халила продлился сорок дней и сорок ночей. Сон, в котором белая мука, случайно просыпанная на влажную землю, неизбежно обращалась в Соломенный путь, ведущий на Восток, к спасительному свету, рожденному из огня в кирпичной печи.

Балансируя на смутно различимой грани между жизнью и смертью, дедушка почти не испытывал страданий, сопряженных с болезнью. В тяжелом забытье, бледный, с заострившимися скулами и обросший бородой, он лежал на высоких подушках, и волоокая гречанка — мадам Стамбулиа — едва успевала менять полотенца у него на лбу.

В густом свете керосиновой лампы лицо Идриса Халила похоже на маску. Лишь судорожно подергиваются веки, да иногда он вдруг приподнимается на локтях и обводит жарко натопленную комнату невидящим взглядом. Но вдовая мадам Стамбулиа, страдающая в свои неполных сорок три года острыми приступами бессонницы, к счастью, находится рядом. Она укладывает его обратно и поит горячим чаем из большой фарфоровой чашки с сине–белым рисунком. Душа Идриса–морехода, почти оторвавшись от измученного тела, продолжает пребывать рядом с пышущими жаром противнями и сдобными булками. Душа его — вдыхает аромат горячего хлеба, марципана и кардамона, а сахарная пудра, клубящаяся, словно туман, застилает глаза.

Мадам Стамбулиа обтирает лицо и руки Идриса Халила губкой, смоченной в виноградном уксусе. Прохладный уксус обжигает кожу.

— Вот так, вот так! Сейчас жар спадет…

Но жар не спадает. Уксус быстро испаряется с пылающего лба. Она поправляет ему подушку, приглушает свет лампы. Набухшая губка плавает в тарелке. В закрытые ставни стучит дождь.

На мадам Стамбулиа черное вдовье платье, черные чулки и черный платок. Она берет его за руку, закрывает глаза и, беззвучно шевеля губами, молится, и люди–птицы, незримо стоящие в изголовье дедушкиной постели, отступают.

Сон Идриса Халила все продолжается и продолжается, и кажется, что ему не будет конца. Пневмония смертельна. В эту эпоху крушения великих империй пенициллин еще не изобретен, и смерть от воспаления легких так же привычна, как железные дороги, автомобили и карманные часы.

Он очнулся, только когда вышли все сроки — на сорок первый день.

— Все дело в курином бульоне! Но курица не должна быть слишком жирной …

Его кормят с ложечки. На груди у него вышитое полотенце. Он сидит, облокотившись на подушку. От слабости кружится голова.

Мадам Стамбулиа подносит полную ложку к запекшимся губам:

— Кушай, кушай! Теперь уже быстро пойдешь на поправку. Бульон — первое дело! Накрошу еще немного хлеба… вот так! Не пролить…

Дедушка смущенно проводит рукою по жесткой бороде.

— Скоро придет доктор, Ялчин Ходжа Эфенди. Он тебя послушает. Ну–ка!..

Она открывает ставни, впервые за сорок дней, и бледное зимнее солнце заполняет комнату призрачной дымкой. Дедушка щурится, складывает перед глазами руки козырьком.

Раннее утро января 1915 года. За окном — море. По стремительной ряби скользят бесчисленные рыбацкие шаланды, а вдалеке, на самой линии горизонта, стеной стоят серые громады каперов и эсминцев с расчехленными орудиями. На набережной, прямо под окнами, продавец рыбы раскладывает свой товар на деревянном прилавке: черно–белая камбала, кефаль, розовая рыба–язык, скумбрия, отдельно — мидии. У обочины дежурят извозчики и чистильщики обуви. Темнокожая служанка в высоком красном тюрбане громко торгуется у тележки с овощами. В руках у нее объемная кошелка, из которой торчат пучки сельдерея.

Война почти не ощущается в этой части Вечного города — благословенный квартал Арнавуткей живет своей привычной жизнью. Здесь нет солдат, нет мешков с песком и пулеметов. О войне напоминают лишь военные корабли на рейде да приказы о мобилизации, расклеенные на витринах магазинов и афишных тумбах. Многоязыкие граждане Высокой Порты продолжают верить, что враг никогда не сможет ступить на улицы Константинополя.

Морской бриз перебирает широкие листья пальмы, растущей напротив.

— Где я?

— В доме Хайдара–эфенди…

Пока Идрис Халил разглядывает свое лицо в круглом зеркале, мадам Стамбулиа принесла чистое полотенце, медный тазик и душистое мыло. Дедушка пробует встать, но его ослабевшее тело все еще требует покоя. Он осторожно садится на край постели, свешивает ноги вниз. Теплый ворс ковра щекочет босые ступни.

Она льет из кувшина теплую воду в раскрытые дедушкины ладони, и капли воды, сверкнув на солнце, веером разлетаются в разные стороны…