Идрис-Мореход

В лихорадочном сне, пронизанном светом и забытым теплом, Идрис Халил опять видит горы горячего хлеба: чуреки, белые сдобные хлебцы с изюмом, булки с орехами, творогом и маком. Видит самого себя, стоящим в фартуке за длинным прилавком: от запаха сдобы кружится и болит голова. Вот, прямо перед ним, на черном противне в глянцевых разводах патоки, слегка пригоревшей по краям, пышет жаром пахлава. Дедушка берет железную лопатку и аккуратно выкладывает ею несколько ромбиков на лист тонкой промасленной бумаги. Взвешивает их, а затем, упаковав в деревянную коробочку, закрывает крышкой, на которой размашисто написано: «Сладости Халила Хусейна».

— Пожалуйста, как вы и просили, полфунта с миндалем…

За стеклянной витриной горками лежит рахат–лукум всевозможных сортов: с орешками, фисташками, молочный, с мякотью кокоса, а еще вазочки с засахаренными фруктами…

Во сне Идрис Халил облизывает кровоточащие губы.

— Что вам угодно?…

Он проснулся, когда в печи догорели угли, и по молочно–серому сумраку, затопившему комнату, понял, что уже наступил вечер.

Потом он увидел их.

Они стояли, в темном углу мансарды с крыльями, сложенными за спиной, и медленно, словно трава в толще воды, покачивались из стороны в сторону на полусогнутых ногах с шишковатыми коленями. На полу, у их голых ступней, в лужицах талого снега лежали пух и комки грязи.

Идрис Халил узнал их не сразу. Люди–птицы. Падшие ангелы Харут и Марут, обреченные жить среди нас вечно. Они находят себе приют рядом с голубями на куполах мечетей и чердаках. Они переносят души умерших на седьмое небо. Так сказано в книгах. Так учили его в моллахане. Дома, туда, куда закрыты все дороги, их треугольные символы вплетают в рисунок ковра, потому что ангелы — священные птицы — единственные посредники между небом и землей.

Они встрепенулись, открыли глаза.

И зияющая бездна в их пустых глазницах — холодная, неподвижная, лишенная плотности и спектра, тьма, никогда не знавшая света, тьма, которую вообще невозможно осветить — волнами начала расходиться по комнате, покрывая все окружающие предметы налетом голубоватой изморози. Когда дыхание ее коснулось лица Идриса Халила, он почувствовал, как его бедное сердце вначале судорожно заколотилось, а потом вдруг замерло, скованное умиротворяющим холодом, и стало проваливаться куда–то в пустоту. Медленно, неотвратимо. Огромными крыльями, продолжая плавно покачиваться, совершенно заслонив тусклый свет в окне, ангелы склонились над ним.

Идрис Халил, почти бездыханный, упал на подушку.

Смерть?..

Но почему же он все–таки не умер тогда? — спрашиваю я. Тихо и незаметно, безо всяких сообщений в газетах, целиком занятых сводками с фронтов. Душа его выпорхнула бы изо рта вместе с последним выдохом, и люди–птицы понесли бы ее над заснеженными черепичными крышами домов, над кронами платанов, над круглой башней Галата, выше, в самое поднебесье, к вратами седьмого предела, где бы он стал в бесконечную очередь к волосяному мосту вместе с душами солдат и моряков, погибших во всех концах воюющего мира. Что изменилось в последний момент?

У меня нет подходящего объяснения, точнее, их сразу несколько, но ни одно из них мне не кажется исчерпывающим. Очевидно лишь то, что Случайность и Судьба, заключенные в самом охранном имени Идрис, слившись воедино, изменили простую последовательность событий.

Они обнаружили себя дробью шагов по скрипящей лестнице как раз в то самое мгновенье, когда трепетная душа Идриса–морехода уже была готова спорхнуть с его полуоткрытых губ.

Шаги замерли перед дверью в мансарду. Раздался короткий, но настойчивый стук, затем дверь открылась, и ангелы, по–птичьи встрепенувшись, стали быстро обращаться в тени, чтобы без остатка раствориться в полусумраке комнаты. И тотчас холод, сковавший его сердце, ослабел, отступил, кровь начала приливать к лицу, разгоняя остатки смертельной белизны. Жадно глотая воздух, дедушка почувствовал, как зрение и слух постепенно возвращаются к нему.

Над Константинополем продолжает падать снег.

Запахнувшись в светлое пальто, Хейдар Хасан (или, на турецкий манер, Хайдар Хасан) сидит на единственном стуле и молча курит. Он не один. Позади него, подпирая головой низкий потолок мансарды, стоит человек огромного роста с широким лицом, украшенным пышными пшеничными усами, кончики которых свисают до самого подбородка.

Идрис Халил пытается встать, но он так слаб, что едва может оторвать голову от подушки.

— Лежи, лежи! Не надо… — качает головой Хайдар Хасан.

Едва понимая смысл слов, обращенных к нему, но успокоенный уверенным тоном своего спасителя, дедушка закрывает воспаленные глаза, вновь погружаясь в лихорадочное оцепенение.

Еще с минуту гость продолжает задумчиво курить, стряхивая пепел на старый палас, а затем, как бы приняв окончательное решение, вынимает из мундштука тлеющий окурок и бросает его в остывающую топку печки.