Игра в игру

Обо всем этом размышлял я, стоя перед Стеной. Счастье всегда связано с риском для жизни, он всегда, мягко говоря, укорачивает жизнь, продляет ее как раз покой и воля. Что из того? Определение счастья (и не одно) располагалось у меня где-то на задворках моего Новейшего Завета, бабочкой распластавшегося на Стене. Это был целый сектор счастья. Одно из определений гласило: «Счастье – это когда истина твой союзник; проблема только в том, что считать истиной». В бок ему упиралось следующее: «На свете счастья нет, но есть те, кто об этом не подозревают». Два предыдущих перечеркивались третьим: «Счастье – это миг удовольствия, который заканчивается тогда, когда за удовольствие, увы, приходится платить. Счастье несет в себе несчастье». Отдельно блистало следующее вкрапление истины: «Счастье – это состояние, которое ты испытываешь здесь и сейчас. Завтра и вчера лишь повод быть счастливым сегодня». Совсем уж сиротливо жалось: «Счастье – это волшебное состояние, когда ты рвешься на свободу из объятий любимых людей».

Наконец, заканчивалась счастливая полоса заблудившимся определением, залетевшим в чудный сектор непонятно откуда: «Самое смешное в жизни – ум, который убежден, что он нашел в любви смысл жизни».

Ну, и что из того? Чугунная литая Спина Платона и льнущие движения Маши (бабочка, бабочка!) не выходили у меня из головы. Спина заслоняла все.

Я действительно не знал, как поступить.

Но иногда, особенно по утрам, когда она, еще полусонная, что-то мурлыкала в постели, на меня накатывала волна такой сумасшедшей нежности, что я втайне завидовал сам себе. Я перебирал ее волосы цвета спелого каштана и жадно всматривался в лицо. Оно завораживало меня своей заурядностью. Никаких особенных совершенств. Узкие черные бровки (сколько потрудились Машкины щипчики, чтобы сотворить непринужденный изгиб!) ласковой шелковистой змейкой взлетели над глазами. В тот миг, когда она взмахивала ресницами, у меня райской прохладой замирал в груди айсберг, – юношеское ощущение, словно ожидание предстоящего интригующего приключения. М-м-м… А глазки были мутненькие, ничего не соображающие с утра. Боюсь, даже нежность моя перезрелая казалась Машке неуместной и раздражающей. А я не мог не целовать эти глаза: они просто пронзали мне душу, превращая прохладу в горячий смолистый нектар. При этом я со смехом отдавал себе отчет, что Маша диву дается мужскому идиотизму и «думает» при этом о чем-нибудь в высшей степени прозаическом. Например: Маша любит кашу. И что же?

Целовать глазки с поволокой хотелось еще больше. Иногда она прогоняла меня, отмахиваясь, как рассерженная тигрица, и я потом спрашивал ее: «Я был недостаточно настойчив или излишне назойлив?»

Она изумленно вскидывала бровки: принцесса ничего не помнила.

Насладившись глазами (хищный и в то же время женственный разрез которых притягивал и отпугивал), я соскальзывал губами к ее рту. Линиями ее губ, волнующими своей неуловимой прелестью, я мог любоваться вечность. Мне кажется, самый уголок ее рта ласково тронула морщинка, которая то появлялась, то исчезала (Машкина скользкая природа сказывалась даже в таких мелочах!). У двадцатилетней – морщинка! Но эта тонкая ускользающая паутинка не имела ничего общего с увяданием. Эти штрихи, придающие Машке неповторимую индивидуальность, словно уникальные узоры анаконды, еще больше привязывали меня к ней. Молодость красит даже увядание…

Уголки губ складывались таким образом, что казалось, будто она улыбалась мудро и иронично, и персонально в мой адрес, хотя она и не думала улыбаться. Это была типично Джиокондина гримаска, только Машкин рот был крупнее и чувственнее. Мне кажется, я окончательно разгадал улыбку Джиоконды: это улыбка бессознательного, пустого существа, которое просто нежится, сосредоточившись на своем подшерстке. Женщины испытывают чувства кошки: вот содержание ее улыбки. Божественная пустота. Или первозданная чистота: как вам будет угодно. Я, божественный маляр, наполнял ее улыбку значением, актуальным для меня; посредством ее улыбки я разговаривал сам с собой. Так иногда зрелище заката наводит на нас безотчетную грусть: мы воспринимаем то, что сами же и сотворили (незаметно для себя). Мне становилось страшновато от того, что Машкины чары развеются, и мне станет опять скучно жить. Но я упорно продолжал развеивать туман женских загадок, пугая себя своим упорством. Своеобразный Эдипов комплекс, не так ли? В хорошем смысле этого слова.

До персиков мой взгляд обычно так и не добирался, потому что руки мои знали свое дело и в процессе «чистого созерцания» они не дремали, подбираясь к персикам глубоко снизу. Машкины щеки в какой-то момент вдруг розовели, губы приоткрывались, спинка начинала изгибаться, а голова уже металась по подушке. Я впивался долгим поцелуем в ее губы, и нас окружал густой туман Млечного пути. «М-м-м…»