Игры и люди

В них есть что-то почти "кафкиански" тревожное. Ведь эти движения происходят несогласованно и непредумышленно; это не манифестация "за" что-то или "против" кого-то. Необъяснимым образом сходятся вместе десятки, сотни, а в прошлый понедельник – тысячи молодых людей. Они не знают друг друга, у них нет ничего общего, кроме возраста, они не подчиняются ни лозунгам, ни вождям. Они "бунтуют ни за что", в самом трагическом понимании этих слов.

Для иностранца, видевшего, как в других краях мальчишки погибают за что-то, это побоище попусту кажется столь же невероятным, сколь и непонятным. Если бы хоть это была такая веселая шутка дурного тона, чтобы "попугать буржуа", – можно было бы успокоиться. Но лица у этих подростков замкнутые и злобные. Для них это не забава. У них ни с того ни с сего произошел взрыв молчаливо-разрушительного безумия. Ибо самое, быть может, впечатляющее в их толпе – то, что они молчат. Об этом уже писал в своей превосходной книжке о Швеции Франсуа-Режис Бастид:

«…эти праздные люди, которые в страхе от одиночества сходятся вместе, сбиваются в кучу словно пингвины, толкаются, ворчат и бранятся сквозь зубы, осыпают друг друга ударами без единого крика, без единого внятного слова…»

Если не считать пресловутого шведского одиночества и много раз описанной животной тоски, которую вызывают здешние длинные зимние ночи, начинающиеся в два часа пополудни и рассеивающиеся в утренней хмари около десяти часов утра, – в чем еще искать объяснение этого явления, отзвуки которого встречаются в иных формах у всех "зерен насилия" Европы и Америки? Поскольку в Швеции данные факты отчетливее, чем в других местах, то, вероятно, объяснение, найденное здесь, могло бы быть применимо и к американским "вандалам рок-н-ролла" и "дикарям на мотоциклах», включая и лондонских "тедди-бойз".

Прежде всего, к какой социальной группе принадлежат юные бунтари? Одетые, подобно своим американским собратьям, в кожаные куртки с изображением черепов и с каббалистическими надписями, они в большинстве своем – сыновья рабочих или мелких служащих. Работая учениками или продавцами, они для своего возраста получают такую зарплату, о которой могли только мечтать прежние поколения. Это относительное благополучие, а в Швеции и уверенность в обеспеченном будущем, снимают у них тревогу о завтрашнем дне и одновременно делают ненужным бойцовский дух, раньше необходимый для того, чтобы "пробиться в жизни". В других странах, наоборот, к отчаянию ведет избыток трудностей, через которые нужно "пробиваться", в мире, где каждодневный труд обесценен в пользу славы, окружающей киноактеров и гангстеров. И в том и в другом случае бойцовский дух, лишенный достойного поля применения, взрывается ни с того ни с сего в слепом и бессмысленном разгуле…»

(Эва Фреден, «Монд», 5 января 1957 г.)

К главе IX. Современные проявления

1) Маска: атрибут любовной интриги и политического заговора; символ нищеты и тревоги; ее подозрительный характер.

В 1700-х годах во Франции маска служила придворной забавой. Она способствовала приятной двусмысленности. Но она продолжала тревожить и порой, у такого реалистического хроникера, как Сен-Симон, самым неожиданным образом открывала путь к фантастике, достойной Гофмана или Эдгара По: