– А чего не хватает?
Хозяин думал недолго:
– Так-то я всем доволен. Ня потому, что мне кто-то с верхом отсыпал, а потому, что я сам, окружение и родители мои добро несли. И добро родителей на мне сказывается. – Пал Палыч снова заглянул в холодильник и достал нарезанное на блюдце сало и тарелку с несколькими кусками жареной рыбы. – Вот этот ветврач, нынешний, который уж на пенсии… Студентом пришёл, потом стал главным – главный ветврач в районе. А батька до него был и потом при нём… Какой он, батька, ветврач – ветсанитар по образованию. Хвост подержать, за рога да за копыта, если по-человечески… А он и роды принять у скотины, и рубец у коровы проколоть при вздутии, спустить газы – всё делал, никому ня отказывал. Так я недавно при встрече сказал ему, ветврачу, мол, Валерий Павлович, мне домики на пасеку должны привезть, может, ня хватит денег, тысяч пять – подстраховали б вы меня в долг. А он говорит: «Пашуня, в деревне – никому. А тябе – скажи, сколько надо, столько дам». Деньги мне так и ня понадобились, но как приятно было… Он сказал: «Пока батьку твоего помню, пока мамку помню – никому в деревне ня дам, а тябе – только скажи». – Пал Палыч поставил на стол рюмки. – Я к тому это, что всё отцовское таким путём и мне идёт. Понимаете? Значит, и я должен это всё, доброту эту, нести, чтобы и на моих детях, а ещё лучше чтобы и на внукáх сказалось. А доброту делать – талант нужен и мозги. Разве ня правда?
Пётр Алексеевич не успел ответить – в прихожей послышался стук в дверь, скрип петель и шарканье утомлённых ног. Вскоре в кухне показалась голова и куриная шея деда Ильи.
– Что? Приходил? – дёрнул бритым подбородком Пал Палыч.
– Не было. – Илья Иванович достал из пакета белую банку и направился к столу. – Все домики целы.
– И ня придёт больше, – заверил Пал Палыч.
– Известное дело. – старик поскрёб на щеке седую щетину. – Уговорил ты его, проклятого…
Пётр Алексеевич втиснулся в паузу и поздоровался с гостем.
– И вам здравствовать. Вот, Павлуша. – Пасечник поставил на стол банку с домашней сметаной. Сметана здешняя была Петру Алексеевичу знакома – она схватывалась до такой густоты, что её можно было кусать. – Я-то без коровы, а свояченица держит. Взял для котишки, что ты в мяшке таскал. С нашей благодарностью.
– Ещё чего! – взмахнул руками Пал Палыч. – Он и так у Нины второй год на постое.
И тут, как по сговору, на кухню, осторожно ступая мягкими лапами, зашёл палевый, с драным ухом, кот, вероятно тайком проскользнувший в дом между ног деда Ильи. Кот уставился круглыми глазами на банку, столбом поднял хвост и, приоткрыв пасть, изрёк протяжное междометие.
Пётр Алексеевич был застигнут врасплох. Чтобы собраться с мыслями, он перевёл оторопелый взгляд за окно: там по чёрной картофельной делянке, выбрасывая звёздчатые лапы, шагал домашний аист. Другой толмач, неброской серо-полосатой масти, сидел на почтительном расстоянии от голенастого здоровяка и, грациозно, как балерина, вытянув заднюю ногу, вылизывал на ней пыльную шёрстку. «Машинист башенного крана привык смотреть на птиц сверху вниз», – подумал Пётр Алексеевич, и эта мысль показалась ему спасительной.
15. Белая тень
Вчера Пётр Алексеевич славно пображничал с Цукатовым и Иванютой в трактире на Кузнечном. Давно они не купались в струях такой дружеской сердечности и не опрокидывали рюмочку под такой занятный разговор. Обошлось без мелких капризов Иванюты (хочу блины – вот такой длины), забавных в отдельности, но тяжёлых в охапке, и без цукатовской заносчивости (не дорог твой кирпич, дорог мой жемчуг), вынуждающей собеседника к ответным колкостям или напряженной сдержанности, вредным для безмятежного духа застолья. Да и сам Пётр Алексеевич не нудил – всё шло легко, вдохновенно, как в юности. Ощущение душевности не отравила даже поджидавшая дома отповедь Полины, полная старых обид и запальчивых упрёков: ничего не попишешь – пьянство и в самом деле здорово отвлекает от семейной жизни.