Игры на свежем воздухе

– Молчи уже, драчун, – осадила мужа Нина – по случаю объявленного праздника (причиной всё-таки был поросёнок) она сидела за столом, а не металась в круговороте бесконечных домашних дел. – Всё шастаешь по лесу, а повоевал бы во дворе да на огороде. Тяплица покосивши, гряды вон надо боронить, листья сграбать…

– Вот и с ней воюю. – Пал Палыч, глядя Петру Алексеевичу в глаза, указал вилкой на жену. – Но тут по-партизански – наскочил и снова в лес.

– Ёперный театр! – Взгляд Нины вспыхнул. – А что тябе со мной воевать? От корма кони ня рыщут, от добра добра ня ищут.

Совершив ритуальный обряд обуздания мужа, она чокнулась с Петром Алексеевичем бокалом красного вина.

– Чего ей во дворе помогать? – не сдавался Пал Палыч, по-прежнему обращаясь исключительно к гостю. – Бяседку вон сама поставила, дверь в баню рябиной-калиной расписала, плятень у дороги сгородила… Мастерит всё что-то – обрезков на лесопилке наберёт и с ими колупается. Солнце с лучами какое у ней на стене сделано…

– А люблю, – не стала спорить Нина. – Почему ня парнем родилась? Нравится мне с деревом возиться.

Посмотрев в окно, Пётр Алексеевич, к своему удивлению, увидел в огороде, на чёрной земле картофельной делянки, разгуливающего аиста.

– Это тутошний, ня улетает, – пояснил Пал Палыч. – Третий год зимует у соседей в коровнике. Должно, побился где-то. Хотя с поля на поле порхает. А к вясны ближе всё пару ждёт. Даже гнездо на столбе вил, но ня вышло: ветер дунул – рассыпалось.

– У нас аистов ня трогают, – потянулась Нина за ломтём хлеба. – Нас в детстве пугали: аиста ня обижай, ня то он головешку горящую тябе в крышу сунет. И погоришь.

Пётр Алексеевич по привычке распоряжался за столом напитками: налил Нине в бокал вина, а Пал Палычу и себе – водки.

– Зима придёт – зимой охотитесь? – Поставив бутылку, он положил себе в тарелку из плошки солёный груздь с репчатым луком, щедро залитый сметаной.

– А нет. Третью зиму плохо перяношу.

– Как это? Здоровье шалит?

– А вот так: хочется ляжать, ляжать, ляжать… Вот такое здоровье. Поел – ляжать. Поляжал – опять поляжать. Сидеть даже ня хочу. И ляжать чтоб в тяпле – тянет на печку, как кота. Стал даже бояться этого. А когда зима кончилась, вот тут мышцы болят… – Пал Палыч погладил себя большими ладонями по ляжкам. – И в руках болят. Только к маю перястали – побегал по кустам, сперва плохо было, задыхался, а потом ничего, отпрыгнул. Хочу нынешней зимой поменять образ жизни: ходить надо, заставлять себя. Хочешь – ня хочешь, а пойди погуляй. И чтоб ня меньше пяти километров… – Пал Палыч взял в левую руку рюмку, а правой, сложив троеперстие, перекрестил лоб. – Спасибо Всявышнему, что ня дал лишнего!

«Чёрт подери! Да тут целая философия. – Пётр Алексеевич мысленно присвистнул. – Если развернуть – доктрина нестяжания…» А вслух сказал:

– Вы раньше в храм, кажется, нечасто заходили. А теперь?

– Иной раз захожу, – качнул головой Пал Палыч. – У нас из всех, что были, первый батюшка в храме поставлен серьёзный – святогорский, ня здешний. За годы, как царкву восстановили, – штук пять сменилось. И все заумные – кто во что горазд. Поначалу вообще афганец был – тот котов стрелял с мелкашки.

– Всех соседских перястрелял, – подтвердила Нина.

– А другой, который мне дом святил, Евтифий, тот под ночным магазином пиво пил. Иду как-то, а это двадцать первое июля было – Казанская… Иду, а он там. Я ему: «Как так, батюшка? Сегодня Казанская – служба…» А он мне: «Сын мой, ня согрешишь – ня покаешься, ня покаешься – ня спасёшься». Я ему: «Батюшка, и я так могу?» – «И ты, сын мой, – грешим и молимся». Всяко было… – веско заключил Пал Палыч и обобщил: – Люди разные, но ня надо видеть в людях одно плохое – воров, пьянь, скряг. Ня надо. Люди живут в природе, а в природе как? Здесь выживают. И так, выживая, один начинает наглеть, перяходит грани, другой опускается, третий наоборот – в серядине. – Голос у Пал Палыча сделался ровный, приглушённый, доверительный. – Но я ня об этом – ня буду повторять, что говорил уже… Ня надо видеть в людях всё воров да браконьеров – это жизнь, это природа, тут мы все боремся, как та травина с ветром. Сейчас она сидит, молчит, – Пал Палыч кивнул в сторону жены, – а потом по голове настучит. Такая борьба.

– Что ж это за борьба? – Пётр Алексеевич прожевал груздь. – Сидишь, а потом по голове…

Пал Палыч заливисто рассмеялся.

– А вот такая борьба! Она хочет, чтоб я выглядел маленько получше, поумней – учит, как жить. А как я буду поумней, если меня по голове!

– Вот ехидна! – всплеснула руками Нина. – Что говоришь-то? Где у тебя мозги?

– Так ты и отстучала! – По лицу Пал Палыча блуждала широкая улыбка. – Нет мозгов – только ум остался. Хватает, чтоб ня гадить там, где живёшь – в своей деревне, в своём городе, в своей стране.

– А где же гадить, – в запале вскинулась Нина, – если кругом няльзя?

– Нигде. – Пал Палыч обрёл вид умиротворённого триумфатора. – А если ня можешь, тогда ня обижайся и ня ходи надувши. Как я ня обижаюсь, когда меня Пётр Ляксеич браконьером крестит. Тут понимание иметь нужно.