Ильф и Петров

«И вдруг единообразие вопросов было нарушено.

– Скажите, – спросил нас некий строгий гражданин из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции, – скажите, почему вы пишете смешно? Что за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?

После этого он долго и сердито убеждал нас в том, что сейчас смех вреден.

– Смеяться грешно? – говорил он. – Да, смеяться нельзя! И улыбаться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги, мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться!

– Но ведь мы не просто смеемся,

 – возражали мы. – Наша цель-сатира именно на тех людей, которые не понимают реконструктивного периода.

– Сатира не может быть смешной, – сказал строгий товарищ и, подхватив под руку какого-то кустарябаптиста, которого он принял за стопроцентного пролетария, повел его к себе на квартиру.

Повел описывать скучными словами, повел вставлять в шеститомный роман под названием: "А паразиты никогда!”»

Значит, кто у нас в это время пишет четырехтомный, правда, роман на тему «А паразиты никогда», а именно: об истории русской революции? Кто у нас там описывает разнообразных кустарей-баптистов, сектантов, выдавая их, кстати, за стопроцентных пролетариев? И кто в это время задумывает выход журнала «Наши достижения»? Разумеется, Горький. Сама идея: «Наши достижения», которые сменили невинный сатирический журнал «Чудак» – именно Горький первый сказал Кольцову: «Хватит сатиры! Нам нужно говорить о наших достижениях!»

Обратите внимание, что в речи Горького на Первом писательском съезде (это уже значительно позже «Теленка») красной нитью проходит мысль: «Мы мОжем мнОго гОвОрить О наших пОрОках, нО мы сОвсем не умеем гОвОрить О наших превОсхОдных дОстижениях!». Не надо нам сейчас сатиры, нам надо научиться увлекательно говорить о том, как мы хороши.

Естественно, общим местом стала мысль о том, что злейшая пародия здесь содержится и на Маяковского. И, конечно, «служил Гаврила хлебопеком» – это жесточайший привет ему, именно лефовской идее, точнее, идее литературы факта, постановки искусства на службу жизни. Не говоря уже о знаменитом невежестве Маяковского, который, конечно, не написал бы «стремительным домкратом», но тем не менее он гордился тем, что над всем, что сделано, ставит NICHIL. «Книги, что книги?» Читал и перечитывал он только «Что делать?» да Базарова в «Отцах и детях», которого считал своим alter ego. И самое главное, что здесь появляется Хина Члек, которая уж совсем недвусмысленно отсылает к Лиле Брик.

Вопрос: а как же, собственно, совместить с этим восторженные, почти религиозные слова Петрова о том, что вот в этом пространстве тотальной иронии «единственным нашим ориентиром был Маяковский, отрицавший быт»? Да очень просто. Маяковский осмеивается у них в полном соответствии с заветами самого Маяковского: ничего святого, так уж ничего святого. И надо сказать, что Маяковский действительно не обиделся. Ну, может быть, потому, что он себя в Ляписе-Трубецком и не узнал.

При всем этом, при всей откровенно пародийной и издевательской сущности этих романов они восходят к еще двум чрезвычайно значимым архетипам. Мне уже приходилось говорить о том, что в основе каждого культурного мифа, в основе каждой национальной культуры лежат два эпоса: условно говоря, «Илиада и Одиссея» – эпос военный и эпос путешествия, странствия хитреца.

В основании всей послевоенной и, точнее, даже страшно сказать, предвоенной, межвоенной Европы лежит эпос Гашека с его Швейком, который сочетает в одном лице и Дон Кихота, и Санчо Пансу, который попадает в идиотские приключения, роман о котором оказался не окончен не только потому, что Гашек много пил и умер от цирроза, а он потому и пил много, что эта книга не могла быть закончена и он не понимал, чем она может быть закончена. Этот сатирический эпос выводил в никуда. Кстати говоря, может, это и к счастью, что он его не дописал, потому что дальше Швейк попал бы у него в советский плен и стал бы белочехом, а уж тогда книга точно не была бы переведена на русский язык.