Ильф и Петров

Ничего не может русская интеллигенция противопоставить тому, что с ней делают. Она свою трусость, свою моральную амбивалентность вечно выдает за нерешенность великих вопросов. А, может быть, когда меня порют, в этом и есть сермяжная правда? И я, кстати, считаю, что тот момент, когда во время порки Лоханкин смотрит на панцирные черные ногти Никиты Пряхина и думает: «А если именно в этом сермяжная правда…» – это же не только сатира. Это отчаянная и, может быть, последняя попытка разбудить русскую интеллигенцию. Как сказано в одном бестселлере, «Во что еще бить тебя, народ непокорный?!» Я надеюсь, что зрители опознают и эту цитату.

Так вот во что еще тебя бить, чтобы ты хоть рот открыл?! Чтобы ты хоть что-то сделал, пока тебя секут?! Нет, именно в этом сермяжная правда. И в этом заключается главный приговор. Единственный герой, который может выдержать Советскую власть, – это герой, который должен быть свободен в том числе и от морали. И это очень коррелирует с моей любимой мыслью о том, за что Герасим утопил Муму. Герасим утопил Муму потому, что подлинно свободным человеком, ушедшим от барыни, может быть только тот, кто утопил свое «муму» – свою душу. Надо прежде эту душу прозакладывать дьяволу или утопить, или уничтожить, а потом ты можешь иметь дело с Советской властью. Вы – равные соперники. У вас обоих нет совести.

А теперь мне хотелось бы перейти к теме, которая меня занимает больше всего: каким мог бы быть третий роман Ильфа и Петрова? Они задумали его, но так и не написали. На него перешло название «Великий комбинатор», которое первоначально предназначалось «Золотому теленку». И вот здесь я задумываюсь: почему же они эту книгу не написали? Ведь у них была возможность сделать это в 1933-34 году.

Но, как правильно совершенно пишет Петров, вернее, как очень хитро пишет Петров, «нас все время спрашивали, когда же мы напишем что-нибудь смешное. Они не понимали, что все смешное мы уже написали». Проблема именно в том, что Ильфа и Петрова начинает манить в этот момент серьезная литература. Откровенно говоря, «Теленок» уже гораздо серьезнее, драматичнее, нежели «Двенадцать стульев». Когда сходит с ума Ипполит Матвеевич, нам смешно. Но когда умирает Паниковский и Остап, глядя в сторону, говорит: «Бедный старик!» – нам в этот момент немного страшно. Когда единственной эпитафией Паниковскому становятся нацарапанные кирпичом слова: «Здесь лежит Михаил Самуэлевич Паниковский, человек без паспорта». И это все, что может охарактеризовать Паниковского, это все, что осталось от его 60-летней жизни. Ведь человек без паспорта – это человек без родины, без гражданства, без привязки. Надо вам сказать, что последняя сцена «Теленка», написанная вместо уже готового эпилога с женитьбой, эта последняя сцена с «бранзултекой» («Бранзулетка! – взвизгнул офицер») – это уже страшная сцена, кровавая. Потрясающе решена она у Швейцера в гениальной экранизации, когда авторский текст, самый иронический вообще, ушел, и Юрский, как он ни старается, не может сделать фильм смешным. И Паниковский не смешон (Гердт), и Балаганов не смешон (Куравлев) – никто не смешон по-настоящему. Более того, совершенно ужасен финал, где абсолютно контрастный, модернистский черно-белый кадр, даже конструктивистский, по нему идет, оставляя глубокие следы, Юрский-Остап и, глядя на зрителей исподлобья, кричит: «Конец! Конец!» – вместо книжного: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы».

Третий ромин должен был стать серьезной и трагической книга. Они ее не написали вовсе не потому, что устали от сатиры. И даже не потому, что это нельзя было бы напечатать. Это можно было бы напечатать как-нибудь. Но они увлеклись другим проектом, понятно почему. Понятно, почему Ильф и Петров стали писать «Одноэтажную Америку». Потому что в «одноэтажную америку» переехала Советская Россия.

Очень во многом Америка, которая выбиралась тогда из депрессии, Америка корпоративная, во многих отношениях идеалистическая, деловитая, продолжала ту великолепную линию 20-х годов, которую так любили Ильф и Петров. И не зря «Золотой теленок» сначала вышел отдельной книгой по-английски, со словами на обложке: «Эта книга слишком смешна, чтобы издать ее в СССР». Вот тогда-то всполошился Бубнов и через Горького и лично «продавил» издание этой книги. Кстати, говорят, она очень нравилась Сталину, он любил плутовские романы. Об этом чуть ниже.

Интересно здесь вот что: «Одноэтажная Америка» была самым ильфо-петровским материалом. Катаев в «Алмазном венце» так комментирует цитату из Асеева: «…”Ай-дабль-даблью. Блеск домен. Стоп! Лью!”. (Дань американизму Левого фронта двадцатых годов: из стихов соратника.)». Вот этот «блеск домн. Стоп! Лью!» – этот американизм, это очарование деловой, корпоративной, подчеркиваю, солидарной, какой-то очень идеалистической, в высшем смысле трудовой жизни, это очарование в 20-е годы было многим понятно. Отсюда америкономания тех времен.