Имени такого-то

Пытаться сохранять границы так называемых отделений больше было совершенно невозможно, и Сидоров поручил нянечкам в первую очередь следить за детьми и за тем, чтобы после отбоя каждый все-таки лежал более или менее на своем матрасе. Он подозревал, что если бы дело было поручено Евстаховой, границы отделений отлично бы сохранились, но поручать ей ничего не желал: помощь Евстаховой, с ее железной самодисциплиной, полным отсутствием каких бы то ни было жалоб и удивительной способностью не спать, кажется, вообще никогда, была в эти дни бесценной, но Сидорову все время казалось, что каждый раз, когда Евстахова в ответ на его распоряжение безропотно отвечает: «Да, конечно», она только по каким-то ей одной известным причинам не говорит: «А давайте-ка вы вместо этого…» – и не отдает ему приказ в три раза лучше его собственного. Что же касается Малышки, постоянно охавшей и при каждом удобном случае пересказывавшей Сидорову все свои заботы, от бесконечных перепалок с Зиганшиным из-за кипячения воды для мытья мисок до необходимости переворачивать часть матрасов и менять простыни гораздо чаще, чем планировалось, по причинам вполне понятным, то она просто пресмыкалась и заискивала перед Евстаховой, на что Евстахова реагировала с опекающей мягкостью опытной рабовладелицы. Сейчас они, все трое, пытались решить проблему с котенком, и сложившаяся ситуация доводила Сидорова до бешенства: от Малышки, соглашавшейся со всем, что говорила Евстахова, проку не было никакого, один вред. Когда проблема котенка обнаружила себя в первую же ночь, половина трюма проснулась от диких воплей собственно Малышки, которая возвращалась от параши к матрасу, решила в темноте, что перед ней корабельный котик, умиленно взяла животное на ручки – и тут наконец разглядела, что к чему. Последствия были ожиданными: Зиганшин признавать котенка отказался и три раза сплюнул через левое плечо, те, кто успел разглядеть маленькое чудовище, остались под большим впечатлением, и приведение их в порядок потребовало времени, в детском отделении творился хаос, а главное – не досчитались близнецов и принялись за их поиски. Истина стала ясна не сразу, но когда стала ясна, к облегчению примешалась серьезная забота о том, что делать дальше, потому как ночью котенок пробирался на палубу и жался к Василисе, и уже на второй день дети Ганя и Груша проснулись с красным горлом и одинаковой температурой 38,2, что не помешало котенку ночью снова выползти на палубу. Бдительная Евстахова тут же занесла его обратно в трюм и попыталась посадить на привязь, но двуликий зверь так орал в обе глотки, что спать оказалось невозможно. Идею предоставить котенку матрас и одеяло на палубе отвергли – больные дети, да еще и с забинтованной лапой, не могут спать ноябрьской ночью под дождем, как выразился Сидоров, ни в шубе, ни без. Почему-то очень заинтересовавшийся этой историей Гороновский предложил временно завести в трюм Василису, но Райсс сказала, что это произойдет только в том случае, если на палубу вместо Василисы пойдет спать сам Гороновский. Оставалась идея, которую в самом начале высказала Евстахова и с которой Малышка жарко согласилась, – временно устроить изолятор в одном из кубриков, а матросов попросить спать в кают-компании или спуститься в трюм. Как Сидоров ни крутил в голове эту идею, у нее был только один минус: в этом случае ему пришлось бы договариваться с Зиганшиным.

– И хорошо им там будет, и другим деткам просторнее, и этому… этому… пусть мяукает там, закрыли снаружи – и хорошо, – радовалась Малышка, поочередно заглядывая в глаза то Сидорову, то Евстаховой и хлопоча руками, и пока Сидоров молчал, Евстахова очень мягонько спросила:

– Хотите, Яков Игоревич, я с капитаном поговорю? – и посмотрела на него очень ласково.

«Сука», – подумал Сидоров, а вслух сказал:

– Это мне надо сначала с Эммой Ивовной обсудить.

– Нет, – сказал Зиганшин. – Оборзели в край. Чтобы мои матросы койки коту уступали. Ну вы даете.

– Не коту, а двум больным детям, – сказал Сидоров сквозь зубы. Он заранее решил для себя, что дольше пяти минут разговаривать не будет, и теперь смотрел на часы. Оставалось четыре минуты и двадцать секунд.

– У вас все дети больные, – сказал Зиганшин.

– Перестаньте, – сказал Сидоров.

Зиганшин уже приготовился ответить, но вдруг замолчал, поджал губы и пожевал папиросу. Сидорову очень хотелось курить, но остаток папирос лежал внизу, а просить закурить у Зиганшина он не собирался. Папиросы кончались, и расходовать их теперь нужно было предельно экономно – по одной в полтора часа. Он обещал себе внеочередную папиросу за этот разговор.

– Вы папку видели? – спросил Зиганшин.

– Какую папку? – не понял Сидоров.