Имени такого-то

Семидесятилетний Виталий Алексеевич предложил ей вещь неслыханную и немыслимую: печенье к чаю. Печенье было не с кухни, что еще как-то укладывалось в ее картину мира, а из новехонькой зелено-бежевой коробки с надписью «Садко». Рыбы плавали по крышке коробки, пел гусельник, Райсс побоялась взять хоть штучку – почувствовала, что не сможет остановиться.

– Примите детское отделение, – сказала Райсс. – Примите половину детского отделения. Маленьких. Это двадцать два человека. Примите их.

– А у нас нет детского отделения, – сказал Мишулин.

– Как нет? – изумилась Райсс. – Я читала ваши отчеты… У вас, конечно, меньше нашего, но…

– У нас теперь нет детского отделения, – сказал Мишулин. – Зато у нас теперь полно многодетных сотрудников. В основном сотрудниц. У нас вот с женой трое детей.

Райсс помолчала, а потом спросила:

– Виталий Алексеевич, что вы делать прикажете мне?

– У меня койки впритык стоят, хотите – пойдемте со мной на обход, – сказал Мишулин, и все его лицо, состоявшее из сплошных желваков, зашевелилось.

– А у меня матрасы в трюме лежат впритык, – сказала Райсс. – Продукты кончились. У меня даже марля кончается. Что я должна делать?

– Вы правда хотите мой совет? – тихо спросил Мишулин. – Уезжайте очень быстро.

– Как? – шепотом спросила Райсс. – Я что – баржей командую? Там капитан минуты считает, когда мы уберемся.

Мишулин молчал.

– Виталий Алексеевич, – спросила Райсс, – думаете, имеет смысл поговорить с?..

Мишулин отвернулся к окну.

– Вы правда так думаете? – тихо спросила Райсс.

– Я ничего не думаю и ничего вам не говорю, – сказал Мишулин. – Я молча размышляю о своих пациентах перед обходом.

– С кем именно? – прошептала Райсс.

– С тех пор, как над нами взяли шефство наши соседи и лично товарищ Хоробов Евгений Терентьевич, мы, Эмма Ивовна, получили возможность обеспечивать нашим пациентам высочайший уровень медицинской помощи, – сказал Мишулин, продолжая глядеть в окно. – Если бы сейчас мы были вынуждены принять, скажем, даже тридцать человек пациентов и, например, пять человек медперсонала – и, положим, одного врача среди них, – я боюсь, что поддерживать этот высочайший уровень медицинской помощи нам стало бы намного труднее. Все еще возможно, но труднее.

– Спасибо вам огромное, Виталий Алексеевич, вы мне очень помогли, – сказала Райсс, надевая пальто, и, отвернувшись, быстро запихнула в рот два печенья сразу.

– Не уверен, – тихо сказал ей вслед Мишулин.

У крыльца идиотски-розового флигеля, на котором сохранилась табличка, извещающая, что здесь располагаются амбулаторное и стационарное детские отделения областной психиатрической больницы имени такого-то, стояли два человека с автоматами. Райсс подошла к ним на ватных ногах и выбрала смотреть на того, у которого было более тонкое и менее рябое лицо.

– Я к Хоробову Евгению Терентьевичу, – сказала она и дальше глупо добавила: – Я доктор Райсс из Москвы. Ну вот мы и приехали.

От стыда у нее онемели щеки. Более рябой и блинообразный человек молча развернулся и ушел во флигель, а когда пришел назад, ей уже казалось, что страх, стыд и мороз успели превратить ее в немую и неподвижную тряпичную куклу.

– Пройдемте, – сказал блинообразный.

Она сделала шаг вперед, чуть не упав на застывших ногах, потом еще шаг, и оказалась за порогом, и с привычным запахом больницы смешался запах кожи, бумаги и оружия. Нужный ей товарищ сидел в кабинете заведующей детским отделением, и на двери все еще было написано «Яванский», а пониже таблички приклеена простая бумажка: «Хоробов». Блинообразный толкнул дверь и пропустил Райсс вперед. Со шкафов на нее смотрели старые куклы и плюшевые собаки. Человек с хорошей улыбкой, младше ее лет на пять, поднял ясные глаза и сказал:

– Эмма Ивовна, как правильно, что вы к нам зашли. А мы и сами думали зайти к вам, посмотреть, не надо ли помочь.

25. Я видел