Имя на камне

Новый круг сомнений, догадок… Попала в плен? Из газет Галина Семеновна знала, как фашисты обращаются с пленными… Но о каком письме в таком случае может идти речь? «Если  т а к  что услышите…» — это-то как понимать?

Сердце матери вновь затеплилось тревожной надеждой.

Стук. Незнакомый. Накинув платок, мать выходит в ледяные сени, отворяет дверь. Высокий военный в офицерской шинели, без погон.

— Галина Семеновна, не узнаете?

Мать долго всматривается в его лицо.

— Алик, ты? Вернулся!..

— Я… Галина Семеновна… Тетя Галя…

Попросил довоенную фотографию Вали. «Мне только переснять. Я верну вам…» И верно, принес через несколько дней.

…Едва стаяло, мать пошла на городское кладбище, присмотрела место у высокого тополя. Давно уже собиралась. Там установила надгробную плиту — в память погибшего мужа (истинного места его захоронения она не знала). В могильной оградке было еще место — его она оставила для себя, полагая, что не так уж долго осталось ей ходить по земле.

Теперь мать уже не ходила на станцию встречать эшелоны. И никто не ходил. Раз в сутки здесь на минуту останавливался скорый поезд и один местный.

В летние месяцы по воскресеньям она обычно отправлялась на кладбище и часами просиживала у мраморной плиты, под которой никто не лежал.

Текли годы. Судьба уготовила ей долгую жизнь. Уже маленький городок разросся, встали новые каменные дома, молодая тополиная роща в центре превратилась в тенистый парк; уже сын Алика заходил в книжную лавку спрашивать о новинках — юноша-десятиклассник, а мать по-прежнему надеялась и писала запросы. Ждала по радио передач «Вас разыскивают…». Но голос диктора называл другие имена. В середине шестидесятых годов она решила было установить на кладбище такую же плиту, как мужу, — в память Вали. Но потом раздумала: надежда еще теплилась. «Никто не забыт, и ничто не забыто», — вещало радио.

3. ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ФРОНТ

Около полуночи в моей квартире раздались частые звонки междугородной станции. Я снял трубку и вскоре услышал знакомый голос Сергея Васильевича Крестова — моего старинного друга, жившего в небольшом провинциальном городке на северо-западе, где я довольно часто бывал. Справившись о здоровье, о делах, он поинтересовался, собираюсь ли я нынче приехать к ним на открытие охоты?

— А что, уже открывают?

— Должны двенадцатого августа, как обычно…

— Наверное, приеду.

— Ну и отлично! Тогда у меня к вам будет просьба: впрочем, возможно, и вы заинтересуетесь… Мы сейчас ведем один поиск, а в Москве живет человек, который может кое-что прояснить. Адрес его есть, я написал ему, но он что-то не отвечает… Либо не хочет, либо… Вот хотелось бы выяснить…

— Ну подождите, я возьму ручку и блокнот… Так, записываю адрес… Теперь скажите, это срочно?

— История давняя, тянется тридцать лет, так что неделя-другая не имеет значения.

В нескольких фразах, сжато Крестов пояснил, что именно интересует его. «А дальше по вашему усмотрению действуйте», — сказал он.

Повесив трубку, я решил, что завтра же съезжу по адресу. Но, как всегда бывает в суете столичной жизни, назавтра нашлись неотложные дела, и прошла целая неделя, прежде чем мне удалось урвать время и выполнить поручение друга. Я скоро нашел нужный адрес на старом Арбате. Позвонил. Дверь отворила пожилая женщина. Я спросил, могу ли я видеть Семена Терентьевича Голубейского.

— Он болен, — последовал удрученный ответ.

Я выразил сочувствие и, извинившись, попросил разрешения зайти в другой раз.

— Не знаю, будет ли улучшение… А вы по какому делу? — участливо спросила она, успокоившись.

Я принялся объяснять. Женщина сказала, что они получили письмо от Крестова.

— Да вы пройдите, — вдруг предложила она. — Писать он не может, а что помнит — скажет. Нынче как раз вспоминал.

…В небольшой, опрятно убранной комнате на тахте лежал человек с отрешенным выражением лица. Мне тотчас бросилось в глаза углубление на лбу у виска со сходившимися шрамами — очевидно, след тяжелого ранения.

— Сеня, это к тебе по делу Олешко, — сказала жена.

Больной встрепенулся, тусклый взгляд его зажегся мыслью, он приподнялся и показал мне рукой на кресло.

— Вы спрашивайте, он все понимает… Только погромче… — предупредила она.

— Семен Терентьевич, в войну, в начале сорок второго года, под вашим началом служила девушка — Валя Олешко. Вы помните ее? — спросил я и тут лишь заметил, что кожа на ране пульсирует.

Больной приподнялся на локте, заговорил:

— Валя Олешко… Как же! Готовил сам. Я и приметил, рекомендовал… Не отрекаюсь… И «Смерш» ее проверял.

— Сеня, ты, не спеши, ты по порядку вспомни, — мягко попросила жена.

Но на это больной был уже не способен. Он замолчал, как бы потеряв нить мыслей.

— Помнишь, ты мне сам рассказывал о ней?..

Взгляд больного стал напряженным, пульсация усилилась — очевидно, в мозгу его шла работа памяти. Потом он как-то тревожно взглянул на жену.

— Да ты не тревожься, и письмо было со штампом, официальное… Майор Крестов подписал…

— Она с Алтая, — сказал Голубейский. — Она эту… полосу знала… Объекты… Ходила по тылам ихним, — продолжал Голубейский.

— Н-ну, вот!.. — обрадовалась жена.