Императорский покер

Принципиальная разница между "plaisirs d'amour" Наполеона и Александра заключалась в том, что если первый терпеть не мог какого-либо вмешательства женщин в вопросы политики, и даже Валевская[9] в польском вопросе ему ничего не навязала, то второй частенько поддавался уговорам своих фавориток, причем Нарышкина играла здесь партию первой, весьма отрицательной (в особенности, в польском вопросе) скрипки.

Принципиально различались так же юные годы и образование обоих партнеров по игре. Александр рос среди барочной роскоши, Бонапарте – практически на краю нищеты. В 1795 году в течение нескольких месяцев он безрезультатно искал работу в Париже и питался в уличной столовке для бедняков, в результате чего, не привыкшая к супчику из общего котла его невеста, Дезидерия Евгения Клари (впоследствии королева Швеции) возвратила ему слово. Ей не дано было предугадать, что уже через год отброшенный ею парень будет вводить в нервную дрожь половину повелителей Европы.

Бонапарте закончил две королевские школы в толпе своих ровесников, проявляя небанальные способности, в основном – по математико-техническим предметам. Александр свое базовое образование получил от специального преподавателя, швейцарца Фридриха Лагарпа, который нафаршировал голову царевича мутноватым коктейлем из гуманистических утопий и философии на основе французского Просвещения, изолируя мальчишку от серой прозы жизни. Именно потому-то Александр и "не чувствовал" поля битвы, равно как не понимал психологии толпы – а вот Наполеон владел этими вещами смолоду.

Одна из дам, которая познала Александр настолько интимно, чтобы перестать его любить, ничего не скрывая, заявила, что у того "не было основ". Без основ нельзя быть великим монархом, зато с успехом можно быть выдающимся игроком. Для этого достаточно сообразительности, и царь как раз ею располагал – сообразительностью в блестящих одежках блеска и хороших манер, благодаря чему, у него были все основания, чтобы выиграть великую игру с партнером, располагавшим исключительным умом и военным гением, зато с сообразительностью у него было чуточку похуже. Потому-то ошибся Пушкин, когда сказал об Александре: "властитель слабый и лукавый". Не может быть слабым лукавый властитель. Наполеон, после того, как уже хорошенько расшифровал своего партнера, назвал его "хитрым греком" (Александр был сыном гречанки) или же "коварным византийцем".

Он же называл его "Тальмой севера"[10]. Они оба были превосходными актерами, причем главным средством сценического выражения у Бонапарте стали его знаменитые вспышки ярости, которыми он терроризировал иностранных дипломатов и монархов, а у Александра – салонная кокетливость. Просто-напросто, он был лучше "отполирован", по крайней мере, по мнению изменника Талейрана, который – когда Наполеон публично назвал его "дерьмом в шелковых чулках" – буркнул:

- Как жаль, что столь великий человек так плохо воспитан[11]

.

Александр был воспитан превосходно – истинный денди при дворе, где французский язык сделался практически официальным. Как же это далеко от варварских времен Петра Великого и знаменитой сцены в Спитхед[12]. И насколько же близко в этом просвещенном петербургском "permissive society" было до таких элегантных вырождений, как кровосмесительный союз царя Александра с собственной сестрой.

Оба для собственных империй желали либеральной и просвещенной диктатуры.

Наполеон, где только мог (то есть, куда вошли его войска), расправлялся с феодализмом и со Священной Инквизицией. Его отношение к науке и ученым история, а точнее – поверхностная публицистика, увековечила сутью приказа, который он, якобы, отдал в ходе формирования знаменитых гренадерских каре во время Битвы под пирамидами: "Ослов и ученых в средину!". Это, конечно же, самый обычный устоявшийся в общественном обиходе идиотизм. И дело здесь не в таких мелочах, как то, что это не Наполеон отдал этот приказ, а кто-то из французских военных, которому важно было прикрыть беззащитных знаек в ходе резни, и не под пирамидами, а чуточку раньше – под Хебрейсс. Здесь дело в том, что в реальности французская наука по инициативе корсиканца пережила буквально революционный расцвет. Сам он свое отношение к ней выразил, среди всего прочего, в письме к Директорату в 1797 году: "Мы обязаны любить ученых и окружать науки почитанием", и в письме к Нарбонну от 1812 года: "Наука и школьное образование для меня выше всего, так как являются наиболее ценными атрибутами Империи".