Императрица Цыси. Наложница, изменившая судьбу Китая. 1835—1908

Предложить Кану убежище в японском посольстве Ито не удосужился. Разумеется, иностранцы всерьез не думали использовать горстку никчемных людишек для такого серьезного дела, как убийство вдовствующей императрицы, заменить которую было некем. К тому же Ито на следующий день собирался увидеться с императором Гуансюем. Он пережил бы большую неловкость, если бы его попросили выдать Кана. Итак, Дикому Лису пришлось бежать из Пекина. Долго раскачиваться он не стал, и к моменту появления ордера на его арест горе-заговорщик уже был в Тяньцзине и отбыл из него на борту британского парохода, направлявшегося в Шанхай. На шанхайском причале «в большом волнении от перспективы получения 2 тысяч долларов» (такой назначена была награда за поимку Кан Ювэя) судно ждали «детективы и полисмены». Так как в сообщениях газет Кан представлялся ведущим автором реформ в Китае (и из-за дворцовых тайн, за которыми скрывалась роль Цыси), исполнявший обязанности британского генерального консула Байрон Бренен, описавший эту сцену, решил сделать все, чтобы спасти Кан Ювэя. Поскольку, как официальный представитель Великобритании, открыто сделать это Бренен не мог, он послал корреспондента «Таймс» Джона Бленда на катере в открытое море на перехват судна, пока оно не встало к причалу. Кана пересадили на катер, а потом отправили в Гонконг на борту британской канонерской лодки. В этой колонии его посетил местный японский консул и пригласил пожить в Японии. Если воспользоваться словами Кана, в Токио «с почтением относились к стремлению создать Великую Восточную Азию». В скором времени Дикий Лис прибыл на Японские острова.

Его ближайший сподвижник Лян Цичао попросил политического убежища в японском посольстве на следующий день после аудиенции Ито у императора, и Ито помог ему перебраться в Японию. В сопровождении японцев и переодетый до неузнаваемости, то есть с обрезанной косичкой и в европейском платье, он в Тяньцзине взошел на борт японского военного корабля.

Склонному к насилию радикалу Тань Сытуну тоже предложили убежище в Японии. Но он от него отказался. Если верить его друзьям, он снова выступил с декларацией своей теории реформы, требующей кровопролития: «Реформы во всех других странах увенчались успехом потому, что сопровождались бойней. В ходе китайских реформ не пролито ни капли крови, и как раз поэтому они не идут на пользу этой стране. Пусть на их алтарь первой прольется моя кровь». Он сам напросился. Его обезглавили 28 сентября вместе с пятью другими заговорщиками: братом Кана Гуанжэнем; цензором Шэньсю, подавшим прошение на ввод войск в Летний дворец под предлогом выкапывания золота, но на самом деле для убийства Цыси; и тремя новыми секретарями Верховного совета (назначенных вместе с Танем). На месте приведения смертного приговора в исполнение, как сообщали газеты, Тань вел себя «как будто смерть была чем-то изысканным». Брат Кана, напротив, радости от происходящего совсем не испытывал: зрители увидели его «только в носках без ботинок, лицом цвета праха и пыли». Эта казнь потрясла все население страны: то были первые политические противники Цыси, лишенные жизни палачом с самого начала ее правления, начавшегося без малого четыре десятка лет назад.

Два из четырех новых секретарей, в том числе Ян Жуй, с кем император поделился содержанием своего письма-агонии 14 сентября, никакого отношения к Кан Ювэю или его заговору не имели. В тюрьме они вели себя непринужденно, уверенные в том, что их невиновность можно будет без труда установить во время следствия, которое Цыси приказала провести в соответствии с цинским судебным процессом. Но как только это следствие началось, Цыси сразу его остановила, и двоих этих невиновных мужчин препроводили на эшафот в качестве соучастников настоящих заговорщиков. Там они выразили яростный протест. Один из них отказался опускаться на колени для заслушивания императорского указа с приговором его к смерти, а другой – Ян Жуй – упорно требовал у чиновника, надзиравшего за казнью, назвать, в чем состоит его преступление. Ходили слухи о том, что кровь из его отрубленной головы выплеснулась на метр вверх – таким мощным было его неистовство по поводу несправедливости. Народ повергли в ужас эти казни, на возражения по поводу которых никто во власти внимания не обратил. Получив известия об этом, один придворный чин ощутил «потрясение и боль как от удара в сердце», и его «обильно стошнило». Даже вельможи, осведомленные о заговоре против жизни Цыси, расстроились по поводу откровенного нарушения закона, что при ее правлении считалось явлением редким.