Империя хирургов

Мы с Сьюзан покинули Бирмингем в тот же вечер. Серый туман, который валил из печных труб и окутывал улицы, отражал то, что было у нас на душе. Я бы солгал, если заявил бы, что надежды, которые я лелеял, направляясь к Тэйту, рухнули. Спасительно было сознание того, что где-то живет и работает хирург, который в час крайней нужды сможет меня прооперировать. Но был фактор, который омрачал эту уверенность. Мне хотелось верить, что тот самый час крайней нужды, заставивший бы меня лечь под нож Тэйта, никогда не наступит или, по крайней мере, не наступит до того момента, пока другие хирурги не овладеют иной техникой. Я не мог отрицать: первая встреча с Тэйтом повергла меня в шок.

Дело было в дикости его облика и поступков. В его упрямом игнорировании антисептиков. И в чем-то еще. Я спрашивал себя, могла ли операция, которая до конца жизни будет напоминать о себе свищом в правом подреберье, называться исцелением! Я придерживался того мнения, что это было рискованно, что это было непозволительным сопротивлением судьбе, по воле которой я был все еще жив, когда Тэйт добился первых успехов. Но этот вопрос никак не шел из моей головы. Напротив, он порождал новые вопросы: зачем выводить желчный пузырь наружу? Зачем нужен свищ, который никогда не заживает? Конечно, было несомненное преимущество в том, что края пузыря фиксировались на брюшной стенке и при новом скоплении камней до него было бы относительно легко добраться. Но был ли желчный пузырь чем-то большим, чем хранилищем желчи, которая далее поступала в двенадцатиперстную кишку? Был ли он необходим? Могла ли желчь попасть в кишку напрямую из печени по печеночному и общему желчному протоку? Можно ли полностью отсечь желчный пузырь от печени и удалить его вместе с камнями?

Но я так и не успел решить вопрос о необходимости либо ненужности желчного пузыря.

В ту самую минуту, когда поезд прибыл в Лондон и я склонился к окну, чтобы позвать носильщика, случилось то, чего не случалось уже много лет. Как и тогда в Париже во время ужина с Мэрионом Симсом, боль пронизала меня вплоть до правого плеча, потом я почувствовал, будто бы кто-то разрывает когтями мое правое подреберье. Я смог произнести лишь четыре слова: «Только не к Тэйту!»

В поезде Сьюзан дала мне еще морфия. С трудом я добрался до номера в «Вестминстер Пэлас Хотель». Приступ был таким тяжелым, что только дополнительные дозы морфия и белладоны в сочетании с теплыми компрессами в конце концов принесли мне облегчение. Сьюзан попыталась предупредить Листера, но его оказалось невозможно найти. Вместо него пришел сэр Джон Пэйджет с ассистентом, который оставался со мной всю ночь. Он был уверен, что речь идет о закупорке желчного протока. Вся моя голова приобрела желтоватый оттенок. Меня изнуряли постоянные приступы рвоты. На нижнем краю печени образовалась опухоль, увеличивавшаяся от часа к часу. Сьюзан уже думала вызвать Тэйта, когда произошло еще одно маленькое чудо.

Пока я лежал в полусознании, собственный врач отеля, некий доктор Гильд, также призванный на помощь, с согласия Сьюзан и с помощью еще одного ассистента воспользовался рецептом, который сработал однажды во время приступа одного из постояльцев рабочего дома в Ирландии. Произведя несколько подготовительных манипуляций, а именно обложив меня теплыми грелками и дав белладонны, чтобы расширить желчный проток, он поднял меня с постели и стал раскачивать из стороны в сторону в попытке вернуть камень в желчный пузырь. При этом я чуть было не потерял сознание. Но его отчаянные старания в сочетании с совершенно нетрадиционным подходом возымели-таки действие. Двадцать четыре часа спустя я проснулся, почти не чувствуя боли, и увидел измученное, но счастливое улыбающееся лицо Сьюзан. Мне потребовалось еще четыре недели абсолютного покоя, чтобы встать на ноги, и еще две недели, чтобы окончательно поправиться.

Но это было не единственное чудо. В конце недели Сьюзан впервые за долгое время принесла мне почту.

Среди прочей корреспонденции я нашел письма от многих знакомых врачей, к которым во время моей болезни за советом обращалась Сьюзан. Одно из них было от немецкого профессора Фридриха Эсмарха, с которым мы познакомились в Киле несколько лет назад. Эсмарх, которому в то время было около пятидесяти шести, получил известность во многом благодаря «обескровливанию Эсмарха», методу, когда после наложения жгута излишки крови откачивались через эластичную трубку, и операция проходила «без крови» или, лучше сказать, с минимальными ее потерями. Своей пышной белой бородой и торжественной черной мантией, надеваемой им на время операции, Эсмарх произвел на Сьюзан огромное впечатление.