Империя хирургов

Почти в ту же минуту мы попали в несколько более светлый коридор. Я увидел молодую сестру и напротив нее – некую коренастую фигуру среднего роста, по-крестьянски грубо скроенную, в непромокаемом фартуке. Фигуру венчала мощная круглая голова, покрытая длинными густыми волосами. Обнаженные руки выдавали избыток растительности.

За исключением некоторых понятных и само собой разумеющихся несовпадений, тот, кого я видел перед собой, был, несомненно, Симпсоном, каким я застал его тридцать лет назад в Эдинбурге, когда он открыл свойства хлороформа в ряде экспериментов над самим собой и рассказал мне о своем открытии. Сидящий передо мной обладал, очевидно, характером еще более порывистым, внутри него кипели идеи, горели огонь, жажда борьбы и ненависть.

Глаза на красном лице Тэйта горели так злобно, как, я помнил, горели только глаза Симпсона. Он перескакивал взглядом с сестры на меня. Его тонкие, но красиво очерченные губы, помещавшиеся под массивным носом, уже было собирались извергнуть очередное проклятие, когда секретарь, встав между нами, представил меня. Я слышал, как он произнес имя Симса. Затем Тэйт вскользь посмотрел на меня. С именем Симса он еще мог примириться.

«Итак, – загрохотал его голос, в котором вдруг стала угадываться вынужденная любезность, – если Вы хотели на что-то посмотреть, то пойдемте. Поговорить мы можем и позже».

Он развернулся ко мне спиной и звучно зашагал в противоположную от меня сторону, сопровождаемый сестрой и ассистентом. Тэйт распахнул дверь. Она вела в аскетично обставленный операционный бокс. На деревянном, покрытом клеенкой столе лежала женщина. Рядом стоял стол с многочисленными емкостями с холодной водой и емкостями, от которых поднимался пар, большим количеством мыла и полотенец, которые выглядели очень чистыми. Инструменты, как и губки, дожидались на одном из полотенец. Больше там не было ничего.

Листер был прав: не было посуды с карболкой, в ней не хранились инструменты, в ней не вымачивали полотенца, чтобы укрыть область операции, в воздухе не было карболового спрея – ничего из того, что Листер подарил хирургии и что стало вестником переворота в ней.

Тэйт намылил кожу живота женщины и затем смыл пену водой. Ассистент дал хлороформ. Тэйт сделал единственный, необычно короткий разрез. Последовало еще несколько разрезов, которые он выполнял толстыми и грубыми, но ловкими пальцами. Так он достиг глубины таза. Тэйт совершенно не глядя рассекал сращения, полагаясь лишь на мастерство своих рук. К местам кровотечений прижимали губки. Кровь брызнула из одного из сосудов. Тэйт склонился над ним. Он взял в зубы рукоятку своего скальпеля и перевязал сосуд. В то мгновение, когда он снова повернул голову, я увидел его лицо. На нем запечатлелась потрясающая дикость. Тэйт, казалось, был полностью захвачен тем, что делал.

Он вынул изо рта скальпель и быстрым движением сделал еще пару разрезов. Тэйт снова зажал нож в своих хищных зубах. Новые сосуды были перевязаны. Скальпель снова в руке. Удаленные придатки упали в емкость для отбросов. Еще лигатуры. Брюшная полость зашита без посторонней помощи и так быстро, будто бы это сделано руками волшебника. В обязанности ассистента входит лишь дача хлороформа и наблюдение – более ничего. Когда были наложены последние швы, прошло менее восьми минут. Тэйт вымыл руки в теплой воде. Он повесил фартук на гвоздь в стене и направил на меня свой пронизывающий взгляд. «Вы ведь тоже явились от доктора Симса, – спросил он, – по поводу моей холецистотомии?» Еще до того, как я успел ответить, он развернулся и направился к двери. Она вела в плохо освещенную больничную палату, заполненную женщинами. Еще отчетливей, чем в операционной, я почувствовал то, что Листер назвал «запахом скотобойни», который уже давно сменился запахом карболки во всех больницах, где некогда пренебрегали использованием антисептиков. К моему удивлению, здесь пахло не гноем и разложением, как в прочих больницах в тот период, когда не было известно о свойствах карболовой кислоты. Но воздух все же оставался тяжелым и неприятным.

«Чувствуете ли Вы, насколько здесь натуральный воздух? – прогремел голос Тэйта. – Никакой химической вони, которой один лондонский господин пропитал все больничные палаты. Мы нисколько не боимся тех сказочных существ, которых он называет микробами. Много хорошей английской воды и хорошего английского мыла заставят потом немного поголодать, но это лучше, чем отравлять себя химикалиями. Я практик и плевать хотел на все научные премудрости. Здравый смысл имеет значение. Остальное – нет».

Несколько женщин стонали. Было очевидно, что они испытывают боль. Стоя рядом с последней кроватью, Тэйт небрежно взглянул на меня. От него ускользнуло выражение ужаса на моем лице. «В моей больнице нет никаких обезболивающих, – сказал он. – Они хороши только для людей, которые так или иначе умрут».