Империя молчания

Водные процедуры для него всегда были делом, связанным не только с личной гигиеной, – это был скорее духовный процесс, почти медитация. Теплые струи воды одновременно расслабляли и тонизировали, настраивали на волну спокойствия и легкости, придавали сил, очищали и тело, и разум. Но сегодня расслабиться ему не удалось: мысли были лишь о том, как не ехать на работу, а выпить чего-нибудь покрепче, чтобы снизить эффект принятого накануне амфетамина, и наконец нормально выспаться. Не придумав ничего путного, он по-быстрому помылся гелем для душа с мужественно-арктическим ароматом. Горячая вода подействовала на него не так, как ожидалось. Вывалившись из душа, багровый, с еще сильнее колотящимся сердцем, он подумал, что сердечный приступ – вполне подходящая причина неявки на работу. Он еще раз взглянул на время и решил, что если покурит в полураздетом виде на балконе в конце октября, это поможет ему немного прийти в себя.

Свежий влажный воздух приятно разнообразил впечатления от сегодняшнего утра. Антон глубоко вдохнул его, присел в кресло и закурил. На улице стояла оттепель, пахло так, будто это можно было считать началом весны, но Антон знал, что этой поблажке погоды нельзя доверять. В ноябре не будет весны. Снега в этом году уже выпало на удивление много, все ему радовались, почувствовав новогоднее настроение, не в пример прошлым нескольким годам, когда Новый год встречали, либо хлюпая ногами в лужах, либо наблюдая унылую, серую, мерзлую грязь под ногами вместо пушистых сугробов. Конечно, сейчас, когда вся эта красота уже растаяла, а забитые или отсутствующие ливневки городских улиц не справлялись с потоками воды и повсюду образовывались огромные лужи, никто не вспоминал о том, как восхищались зимними белоснежными пейзажами. А когда, как раз к кануну новогодних праздников, все это замерзнет, голая земля будет выглядеть как застывшая грязь, и город станет напоминать картину из постапокалиптического кино, станет совсем не до радости.

Сейчас было еще темно, но в окнах соседних пятиэтажек горел свет. Кто-то, как и он, собирался на работу, кто-то в школу или единственное профессиональное учебное заведение в городе – технический колледж. Мысли Антона подтвердил крик из смежной квартиры. Старая деревянная форточка окна, находящегося метрах в четырех от него, была приоткрыта, и слышимость была прекрасной. Соседка, по всей видимости, была недовольна тем, что ее отпрыск не только медленно ел, но и умудрился заляпать кашей школьную рубашку. Теперь «свинье эдакой» придется идти в школу в грязной рубашке, потому что сменную он заляпал еще позавчера. «Дал же бог такого идиота», – слышалось из форточки.

Антон вспомнил свое детство и ощутил родство с бедолагой из соседней квартиры. Его, также как и соседского паренька, ругали за испачканные и испорченные вещи. В то время достать одежду было гораздо сложнее, чем теперь, но и за другие провинности он выслушивал тирады и похлеще этой.

Что интересно, женщина, каждый день глумящаяся над своим ребенком, с ним и остальными соседями всегда вела себя приветливо и дружелюбно, не показывала ни капли агрессии или даже чуточки раздражения. Антон даже сомневался, что это действительно была она, пока как-то раз милая женщина не одернула парнишку при нем едва различимым шипением, даже не похожим на речь. Но он смог уловить ту самую интонацию, которую обычно слышал из-за стен или из приоткрытой форточки.

Сигарета закончилась. Антон снова посмотрел на экран телефона: у него оставалось пятнадцать минут на сборы и дорогу до места работы. Он вернулся в квартиру, покосился на электрический чайник, стоящий на столе. Решив, что на пользу ему эта идея все равно не пойдет, отказался от утреннего кофе.

За стеной кухни снова раздались крики и пара шлепков. Тихий, едва слышный плач и снова крики. Когда он был маленьким, он и не представлял себе, что к другим детям могут относиться так же, как и к нему. При других детях и взрослых родители в большей степени были сдержанными и благодушными по отношению к своим чадам. Ему бы не пришло в голову рассказывать кому-то о том, что происходит с ним дома наедине с матерью, ему было стыдно, хотя он сам не очень понимал почему. Наверное, дело было в том, что матери считались кем-то, кто всегда желает только самого лучшего своим детям, оберегает, любит их. И даже если они и делали что-то не совсем похожее на любовь, опять же только из соображений заботы. Как же жаловаться в такой ситуации? Покажешься неблагодарным и вздорным. Однако чем старше он становился, тем яснее понимал, что он такой не один. Проявлялось это не в каких-то признаниях и откровенных разговорах, а мельком, в незначительных ремарках. «Ой, меня мама убьет, если узнает», «опять побьют дома», «опять орала почти час», «батя поколотил». Подобные упоминания произносились так непринужденно, обыденно, будто были не свидетельствами жестокости, а ничего не значащими междометиями. Многие дети откровенно боялись своих родителей, и это было так же естественно для них, как дышать, ходить и говорить.