Империя Наполеона III

Для достижения большего эффекта и возбуждения всеобщего энтузиазма один из заговорщиков — де Керель — постоянно целовал орла, приговаривая: «Вот наше отечество!» Затем он призывал всех последовать своему примеру. Другие сообщники раздавали солдатам деньги и подбадривали их, обещая всяческих наград. Полковник Водри обратился к полку и заявил, что во Франции вспыхнула революция, Луи-Филипп свергнут с престола, а власть перешла к Наполеону II. Суть происходящего для солдат оставалась непонятной. Самые дисциплинированные стали кричать «Да здравствует король!», их перебивали те, кто кричал «Да здравствует Наполеон II!» Канонер Марко впоследствии вспоминал: «Я кричал с другими, но потом спросил одного товарища: какой император? Какой Наполеон? Один мне говорил, что это племянник императора, другой — что это его сын, а один из старых артиллеристов сказал, что это сам император…» Лейтенант Бокав на суде показал, что всех охватила какая-то странная психическая горячка. Все были ошеломлены и не понимали, кто перед ними и что он хочет. Наконец, сбитые с толку, солдаты подхватили «Да здравствует император!» и последовали за Луи-Наполеоном, который направился к генералу Вуаролю. Второй отряд, поменьше, последовал за де Персиньи арестовывать префекта.

В последний момент войска дрогнули и отказались подчиняться приказам того, кто назывался племянником великого императора. Дело приняло дурной оборот, и Луи-Наполеон с группой заговорщиков был арестован и препровожден в полицейский участок. Один только де Персиньи, при деятельном участии мадам Гордон, сумел спастись бегством. Она закрыла собой дверь, в которую ломились жандармы, и дала де Персиньи возможность уничтожить компрометирующие заговорщиков бумаги и выпрыгнуть из окна. Таким образом, плохо подготовленный, рассчитанный на силу воспоминаний об империи и популярность имени Наполеона I среди военных и горожан, мятеж в Страсбурге провалился.

Как следовало из показаний, данных принцем во время следствия, он решился на переворот исключительно из желания вновь увидеть родину, которую у него отняло вражеское нашествие. «В 1830 году я просил стать лишь простым гражданином; но меня выставили как претендента, и я повел себя как претендент»^{58}

, — гордо отвечал он на вопрос следователя. Луи-Наполеон категорически отверг обвинение в попытке установления военного управления, заявив, что в случае успеха предприятия первым делом созвал бы национальный конгресс, который бы установил правительство, основанное на народном доверии^{59}.

Накануне страсбургского восстания принц, в частности, говорил полковнику Водри, что сейчас никакая из существующих партий не в силах свергнуть режим Июльской монархии и не в состоянии объединить всех французов, если бы одна из них достигла власти. «Эта слабость, как партий, так и государства, — подчеркивал принц, — проистекает из того, что они представляют интересы одного какого-то класса общества. Одни опираются на дворянство и духовенство, другие на буржуазную аристократию, третьи лишь на пролетариев»^{60}. Из этого он заключает, что лишь символ Империи может собрать все партии, поскольку он представляет интересы всех. По мнению Луи-Наполеона, сила императора заключалась в том, что созданная им система позволила «…цивилизации развиваться без беспорядков и без эксцессов, дала толчок идеям, всеобщему развитию материальных интересов, утверждению прочной и пользующейся уважением власти; ее заслуга также в том, что она дисциплинировала массы согласно их умственным способностям и, наконец, объединила вокруг алтаря Родины французов всех партий, дав им славу и уважение»^{61}

. Далее Луи-Наполеон пояснял полковнику, что власть Наполеона I исходила из народной воли, поскольку четыре миллиона голосов признало и одобрило наследственную власть Бонапартов. А раз после установления Империи к народу ни разу не обращались, то принц, как потомок императора, решил, что является представителем народного избрания, остающегося в силе, так как «принцип не может быть аннулирован фактами, а. может быть уничтожен только другим принципом. И это не сто двадцать тысяч иностранцев в 1815 году, и не Палата 221-го в 1830 году, которая ничего не имеет общего с выбором народа в 1804 году»^{62}.

Парадоксально, но попытка путча, закончившегося полным провалом, обернулась победой: после неудавшегося мятежа имя Луи-Наполеона стало известно широкой публике, а также приобрело определенную популярность. И хотя сам зачинщик — Луи-Наполеон — был выслан в Америку, с этого момента семья Бонапартов не могла жить в свое удовольствие в удалении от политики. Дядя Луи-Наполеона Жозеф об. этом прямо заявил: «Эта безумная попытка могла нас всех скомпрометировать, поскольку ее уже связывают с бонапартизмом. Мы категорически отрицаем эту связь»^{63}. В действительности уже было слишком поздно, поскольку бонапартизм, который в данный момент можно было определить как признание законности притязаний Луи-Наполеона на власть, был рожден вместе со страсбургским делом.