Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Что более существенно, по сравнению с посмертными публикациями закон о цензуре дозволял намного более серьезное вторжение в творчество живых авторов: мол, «интересы общественности» оправдывают вмешательство «чужой руки», требующей сокращений, нередко извращающих идею рукописи – наиболее ценного авторского достояния. Обнинский намекал на службу Гончарова цензором в 1850–1860‐е годы, серьезно испортившую ему репутацию в литературном мире[1106]

. Согласно Обнинскому, существование цензуры доказывало, что нет никакой логики в защите индивидуальности автора после его смерти, если на нее покушались при его жизни; аналогичным образом, не было никакой логики и в законе, позволявшем распоряжаться национальным наследием людям, которые случайно стали владельцами материальных активов автора. Таким образом, в противоположность американской риторике, отрицавшей право на приватность ссылками на свободу слова, русские защитники общественных интересов ссылались на отсутствие полной свободы слова как на доказательство того, что право на приватность не имеет опоры в русских законах.

Что же касалось живых родственников автора – были ли они способны оградить наследие покойного писателя от злоупотреблений со стороны публики? Русские юристы отрицали такую возможность. «Воля наследников не может вторгаться в духовный мир автора. Единственным преемником этого духовного наследия является общество, так как оно же первоисточник авторского вдохновения», – писал другой специалист по гражданскому праву, Г. Ф. Блюменфельд[1107]

. И Обнинский, и Блюменфельд предлагали отделить «личные материальные права» наследников от права общества распоряжаться художественной собственностью путем принятия закона о непризнании моральных прав на письменное наследие и создании арбитражного суда для рассмотрения возможных тяжб по этому вопросу. Противники частной литературной собственности утверждали, что право наследников на собственность писателя, основанное исключительно на их юридическом статусе, лишает публику доступа к культурным богатствам. Не признавая «морального» наследования литературной собственности, они предлагали не смешивать моральное право на идеи – которое, по их мнению, принадлежало обществу – с материальными правами наследников, правом собственности на бумаги и книги как материальные активы, и доходом от издания произведений. Иными словами, утверждалось, что дело общества – решать, что, когда и каким образом издавать; наследники получат свои деньги, но они не вправе участвовать в принятии решений.