Иная судьба

И мелькнуло — смутной тенью прозрения: не бросит вызов, потому что знает, что Эреб его не примет. Потому что знает, что будет дальше.

— Что ж, — хохотнуло эхо, а может, тьма, — забирай. Посмотрим, сколько он принесет тебе пользы в том, что будет…

Будет… будет…

Боль ударила неожиданно, с размаху. В ушах отдался металлический звон, шум перьев, тяжкий удар… а потом Танат вдруг обнаружил, что лежит на полу, в луже ихора, и цепи не обвивают запястья, только там, за спиной, будто умирала в агонии какая-то непонятная Ананка: кричала, извивалась от мучений, заставляя его самого корчиться…

Звякнул обо что-то шлем.

— С-с-с-скотина тартарская приапорукая. На прощание, т-т-тварь…

Вслед за этим голос Климена Криводушного, бывшего Владыки Олимпа загнул такое, что Танат нашел в себе силы поднять голову из лужи крови.

Кронид присел рядом. Набросил на израненную спину плащ (Танат зашипел — крылья отозвались обжигающей болью). Буркнул:

— Ладно, пора выбираться.

И вознамерился сгрести бога смерти в охапку наподобие кокона. Танат сцепил зубы, оттолкнул руку Кронида, медленно, неверно попытался встать. Все равно не получилось самому — пришлось опираться на плечо олимпийца.

Мутило от вкуса собственного ихора, и не хотелось знать — что там с крыльями.

Темнота подземелий давила, накатывалась, подминала…

— Меч, — выдохнул Танат, протягивая руку.

Кронид задержался. Поднял клинок с пола, передал хозяину. Оглянулся на что-то — то ли на цепи, то ли еще на что-то на полу, будто хотел с собой прихватить. Танат воспользовался остановкой, выдохнул хрипло:

— Я должен тебе… Кронид.

Родной клинок ходуном ходил в измазанных ихором пальцах.

Кронид махнул рукой со шлемом, определился и двинулся к выходу. Буркнул по пути:

— Отделал он тебя. Гестия плакать будет.

Танат промолчал. Ноги отказывались идти, голова клонилась на грудь, будто на нее Белокрыл решил чашку нахлобучить. «Гестия… будет» — и хорошо, что будет…

Кажется, нужно было еще что-то сказать. То ли спросить — почему он медлил и не ввязался в бой, хотя нет, это ясно. У него есть лишь право. У Эреба — право и оружие, неизвестно, на чьей стороне была бы победа. То ли сказать, что Кронид бездарно дрался — вышел с мечом, при преимуществе невидимости! И где махайру взял, вообще?

Поднял случайную, что ли?

Но сказать получилось лишь самое главное.

— Ты начал войну, Кронид.

Ответ Танату Жестокосердному наверняка прислышался в бреду.

— Это со мной бывает.

Пути на Олимп он не запомнил.

* * *

Свет, свет, свет… Огонь — оранжевый, теплый, как ее ладони. Благоуханная губка омывает раны, и запахи луговых трав мешаются с запахами нектара.

У чудовищ не бывает снов — и он не видел снов. Видел Гестию, подкладывающую хвороста в очаг, приносящую воду и целебные отвары. Плачущую. Это было неправильно, тревожно. Кажется, он пытался спросить — какая тварь посмела вызвать ее слезы.

Кажется, этой тварью был он сам.

Еще слышал голоса. Сбивающийся, отчаянный шепот Белокрыла: «А… как он теперь… без них-то?» Вздохи олимпийского лекаря Пэона. Насмешливый голос младшего Кронида — Зевса: «Он теперь хоть на что-то годен?». Ломающийся басок — кажется, божественного кузнеца, сына Зевса: «Нет, мне такое-то… нет, не под силу». При чем тут вообще сын Зевса?

Дневные видения были глупыми, бессмысленными. Ночные были ближе и понятнее.

Там сплетались на камне белые и черные перья. Там он обещал кому-то переломить свой меч, если тот — что? Непонятно. Там он учил мальчишку с черными глазами и волосами драться на мечах — и клинок бился о клинок так, будто они были братьями.

Но если чудовища не видят снов — значит, и это было?

Потом он очнулся, увидел побледневшую, заплаканную Гестию. Попытался сесть. Она уперлась ему в плечи, шептала: «Лежи, пожалуйста, лежи, тебе еще рано, Пэон сказал — еще много нужно, потому что он очень сильно тебя, очень…»

И он смирился. Остался лежать, принимать из ее рук целебное питье, слушать ее песни, замечать — как старательно она не спрашивает его — что случилось там, в подземном мире. Только раз она начала вдруг: «А может быть так, чтобы брат…» — осеклась, мотнула головой, спрятала глаза.

И потом изо всех сил согревала — историями, улыбками, касаниями пальцев, а пару раз осмелилась — прижалась губами, и он почувствовал на них вкус соли.

И силился угадать — почему так прерывисты истории, болезненны улыбки, тревожны — касания пальцев. Почему маленькая блаженная не смотрит ему в глаза? Неужто слишком испугалась? Или печалится по брату? Или вдруг поняла, что позволила подземному слишком многое — и теперь не знает, куда деться от осуждения олимпийцев?

Наверное, нет — иначе с чего бы ей вести себя с этим подземным, как с хрупким сокровищем, объявившемся вдруг на Олимпе. Свалилось сокровище на голову, вот-вот исчезнет, из пальцев выдернут… кто выдернет-то?

Пэон, олимпийский лекарь, заходил то ли два, то ли три раза, но из него ничего вытянуть не удалось: слишком уж трясся при взгляде на Железносердного. В первый раз и вовсе — зашел, понял, что Танат уже в сознании, побелел хуже муки и с мелодичным «ах» осел на кресло возле удивленной Гестии.