Иная судьба

Потом не выдерживала оболочка. Трескала, распадалась, разлезалась по швам. Или подводило то недодавленное, что в ней дрыгалось — остатки предыдущего владельца. С веками Эреб научился давить их надежно — сперва просто ласково нашептывая изнутри мудрые советы, потом обращая в своих марионеток… потом забирая тело себе, вышвыривая остатки сущностей на подкормку мира.

Подкармливал, как дикого пса. Мир был не против, он умел выполнять лишь один приказ: «Эреб, взять!»

С Персом, например, получилось лучше хорошего. Одно плохо — чересчур уж смышленая дочка, богиня колдовства.

Пришлось заснуть опять и сделать ставку теперь уже на новое поколение.

А остальное… остальное тебе известно.

По вискам тек пот… нет, ихор. Благоуханный, будто у бога. Капал с носа, заливал глаза. Тек с подбородка.

Не помню, когда он меня так, — понял Танат. И чем. Это плохо.

Эреб теперь стоял напротив, щурился, высверливал взглядом истину. Что там сын? Терпит ли наказание за свое предательство? Готов ли стать сговорчивее?

Танат чуть дернул головой — не особенно готов, отец. Может, ты слишком напоминаешь мне одного зарвавшегося царька — наверное, в тебе еще долго будут проскакивать черты того, тело которого ты заполнил. Может, меня не зря назвали Жестокосердным. Мне наплевать, что ты хочешь мне предложить — а ты же что-то хочешь, иначе не стал бы мучить. Пихнул бы в Тартар — и дело с концом.

А может, ты выдумал плохие пытки. Хитон намок от ихора, располосован невидимым бичом, и осколки ребер колют грудь изнутри, и по коже сперва прошлось пламя, потом ее изглодал насланный тобой холод… Разве это пытки, о великий Эреб? Попроси совета у спорщиц-Мойр. Они тебе расскажут пару слов о вечной жажде. А пока что — лови отблеск улыбки с окровавленных губ.

Эреб хмыкнул. Покивал уважительно — так, сынок, так… Подошел, задумчиво примерился было пяткой к лежащему на полу мечу… Покачал головой.

И тут ударила боль в крыльях. Словно острейшим копьем — в надежнейший, веками не подводивший, надежный щит. Наотмашь.

Танат дернулся в цепях — и крюки рванули крылья сильнее, безжалостнее. Зазвенели, падая на пол, перья.

А потом подвал вдруг ушел, размылся. Наверное, я шагнул, как тогда… когда? — подумалось удивленно. Без крыльев, когда-то… к кому-то…

К ней.

Девичьи пальцы рассеянно перебирают огненные лепестки цветов — «Мне Деметра вырастила, правда, красиво? Вот, понюхай, какой аромат…».

Цветки пахнут ихором.

Танат разжал зубы на прокушенной губе. Дышать больше не выходило совсем: воздух не шел внутрь. Эреб говорил что-то — голос вился вокруг настырной тучей гнуса. Прихлопнуть бы…

— …каждый из наших детей был зачат, когда я был в новом обличии — неудивительно, что они так несхожи. И только однажды мы решили рискнуть. Жена уговаривала меня — и я согласился. Она думала, что наш сын сможет…

Стать сосудом для тебя, отец, — додумал Танат. Но родилась двойня. Один — белокрылый и слишком легковесный для того, чтобы ты заполнил его собой. И второй.

Который никогда не был тебе подвластен.

Крючья впились в крылья с утробным хохотом, будто когти грифов. По спине потекло теплое, звякнули цепи, впиваясь в запястья — бейся, сколько влезет! И снова вдруг скомкалось, исчезло, остались ее теплые руки: «У тебя волосы растрепались. Ой, ты, наверное, совсем озяб? А я тут травы варю, и мед есть…»

— Больно, сынок? — спросил кто-то участливо. — Понимаю. Самому неприятно, но я же знаю тебя: тебя иначе не удержишь, да и не покоришь. Мне не нужно, чтобы ты встал на сторону Кронидов — пророчество про сыновье клеймо оставим Криводушному. Мы с тобой договоримся иначе.

Это больно, — с отстраненным удивлением подумалось вдруг. Тартар, мне же больно, будто я смертный, или будто я опять лежу на плитах своего дворца, а в углу валяется переломанный клинок. Что это было — стон? Запихать назад в горло. Та, давняя боль от попрания своей сущности, была сильнее, страшнее… хотя, может, и нет.

Тогда хотя бы в полутьме моего дворца не ворковал умильный голос Эреба. Не предлагал делить власть… величие… что там еще предлагала до этого Нюкта?

От ласковых, дрянных интонаций и пронзительной, сжирающей боли, казалось, — вот он опять, миг рождения. Свернись клубком, завернись в пеленки, прошепчи: «Мне больно, мама, мне больно…»

Только вот у бога смерти и рождение было иным.

— …принесешь клятву Стиксом.

Стиксом — что не поднимешь руки. Стиксом — что будешь служить и выполнять приказы. Стиксом — что станешь верной, бездумной марионеткой, нет, что станешь мечом… как для Мойр, как по предназначению, только теперь уже по своей воле.

Чтобы через пару столетий безукоризненной службы наконец смириться окончательно и получить награду — всю мощь Эреба, перелитую из тела Посейдона в твое.