Иная судьба

Разбивается клепсидра. Летит, выплескивается черной жидкостью из горла на земляной пол. Кажется, кто-то все-таки вливает в меня благовонную жидкость — нектар это? Амброзия? Все равно выливается через рану в горле: Мом знал, куда бить. Он отпихивает Гестию: та попыталась встать у него на пути. Подходит и смотрит, как я бьюсь в объятиях у Персефоны, как пытаюсь поймать губами крупицу воздуха.

— Ну, — говорит почти что сочувственно, — хотите секретик? Вы в него ведро амброзии сможете влить. И ведро нектара! А ему не поможет, клятвопреступничку. На таких как он нектары с амброзиями и не действуют — до девяти лет смертной жизни положенной, то есть. Вот если бы потом…

«Потом» у меня нет. У меня становится даже всё меньше «сейчас». Там, на Олимпе, в старом, пыльном доме истертые ножницы раскрылись над нитью. Приготовились резать. Отправлять навстречу забвению.

Ножницам плевать, что я хочу жить. Отчаянно, с вечным холодом, вечным кашлем, вечной ломотой в костях — жить! Видеть Персефону, воевать, пасти овец, что угодно — жить!

Что угодно вместо тухлого глотка забвения.

Дохнуло холодом — не тем холодом, который вечный и от Стикса. Ожидаемым холодом — смертным.

Морозцем от черных крыльев… нет, от их тени. От серого плаща, наброшенного на спину.

— Прочь! Уходи отсюда, ты! Я не отдам его, не смей забирать его…

Высокий воин шагнул в комнату, просто и делово снимая с пояса верный клинок…

Шагнул. Застыл.

— Танат, не надо!!

— Ну, — протянул Мом, разводя руками, — понимаешь, братец, какое дело. Тут один клятвопреступничек чем-то неудачно порезался. Только и дел-то — пряди прибрать, правда?

Мома бог смерти, Железносердный, взглядом не удостоил. А умирающего с перерезанным горлом старика — удостоил.

Скрестились два взгляда. Угасающий — черных глаз. Пристальный — серых.

Привиделось вдруг: двое друг напротив друга, звенят клинки… потом подземелье, звук сырых падающих капель, тяжесть на плече: «Я должен тебе… невидимка».

— Что такое? — выпевает сладенький голос Мома. — Хороший знакомый? Дружок, может? Ну, долг-то все равно превыше всего. Давай же. Режь. Ты же вроде как не вправе отказаться. Да, братец?

— Не смей! Приказываю тебе! Не смей! Пошел прочь, подземный выродок!

Ананка моя… Кора. Вскинулась пантерой, пытается телом закрыть, защитить — будто от этого меча бывает защита. Гестия шепчет что-то сквозь слезы — не слышу, что… о чем еще я забыл?

О времени, которое кончилось. Ушло с теплой жидкостью из горла.

Щелкнули ножницы Адропос, легко перекусывая истончившуюся нить.

Мудрого, Щедрого и Милосердного. Странника. Криводушного. Клятвопреступника.

Жалкого старика с перерезанным горлом.

В объятиях богини.

Боли не стало. Только и остался — что холод. Да последние несколько нитей, связывающих тень с остывающим телом.

— Это приказ твоего Владыки!

Несколько прядей волос.

— Режь же, живо!!!

Прозвени, безжалостный меч смерти, пропой над головой — и…

…звякнуло железо. Пустым, нестрашным звуком. Не над головой — на полу.

Раз, потом второй раз.

Подскакивая и кувыркаясь, к ногам нового царя подземного мира подкатились две глупые железки.

Половинки клинка.

Самого страшного клинка в мире, переломленного надвое своим хозяином.

Будто лучинки, нечаянно сломанные игривым мальчишкой.

— Смерти больше нет, — тихо сказал Танат Жестокосердный, глядя в глаза брату — в широко распахнутые, мутно-зеленые глазки.

И потом только, задохнувшись от боли, упал рядом с клинком.

Была смерть, да вся вышла.

— А, — сказал Мом нелепо. Выхрипел горлом чуть выше: — А…

Смотрел на упавшего брата. На кинувшуюся к нему Гестию. На меч Таната — две половинки, небрежно валяющиеся на полу — цену непомерного усилия, отказа от своей сущности… На все, что угодно смотрел — даже на потеки на полу, которые, кажется, начинали серебриться.

Только на меня не смотрел.

На что там смотреть-то?

Вот поднимается, медленно вырастает за спиной Мома-Насмешника темная фигура того, кому дарована не-смерть. Не-смертность.

Бессмертие.

Черные волосы скользят, ложатся на плечи. Не сгорбленные плечи.

Пряди падают на молодое лицо. Скользят по острым скулам, обрамляют черноту взгляда. Задевают пустячную рану на шее, пачкаются в прозрачном ихоре.

И Мойры-старухи, надрываясь, вопят на своем Олимпе: «Поглядите на нить, на нить!!»

Перерезана нить. Только вот вьется. И сияет нерушимостью — второй раз не перережете. Ножницы только затупите.

Перерезана нить Ойтиса-огородника и Ойтиса-лучника, сварливого и мрачного. Нить Владыки Климена, Щедрого и Криводушного, перерезана еще раньше — росчерком Стикса. И остался только я.

Я, Аид-невидимка. Отец двоих сыновей и дочери. Любимый муж любимой жены. Воин, дурак и вор — потому что я украл у вас мое бессмертие, пряхи, и не собираюсь возвращать его обратно. Я останусь в этом мире.

Я удержусь.

Слышите вы, Пряхи?! Слышишь, ты — которая перестала со мной говорить и начала с другими? А ты — Мом-Насмешник, самозванец, севший на мой подземный трон — ты это слышишь?!

Еще и как.