Иная судьба

Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.

— Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.

Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.

— Давайте же продолжим…

Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.

Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!

Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать.

Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.

— Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…

— Владыка… — эхом откликнулась Стикс.

— Владыка, — шепнул Япет.

И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:

— Повелевай, Владыка.

— Повелевай, Владыка!

— Повелевай, Владыка…

От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:

— Повелевай, Владыка!

И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.

МОНОДИЯ. ТАНАТ

Разве моленья смягчат твою поступь, Танат?

Все же взываю: помедли с приходом сколь можно!

О, Непреклонный, свой выбор верши осторожно.

Дай ощутить моря жизни земной аромат.

Орфический гимн

Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить — но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч — и сломать себя.

Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» — и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.

Он долго сидел в своем мегароне — юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь — сколько ни старались. Ждал — кто знает, может, когда придёт пламя.

В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…

Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.

Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос — сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор — улыбался потому, что мог сражаться.

Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.

Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного — коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…

Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.