Иная судьба

— Ну, Зевсу и Посейдону хоть бабу не давай — только дай поправить, хоть немножечко, — закатывался младший. — Они вокруг Аида с того боя с Тифоном только что не плясали.

— Если он не даст им правления — они сами поднимут восстание, — мурлыкнула Геката в каком-то разговоре, который Танат и не хотел слышать.

Жестокосердный тогда подумал, что новый царь вскоре и братьев запихнет в Тартар. Как отца — к чему лишняя обуза?

Климен Мудрый был мудр как-то по-своему (или молва как всегда врала, и он просто был недальновиден). Как иначе объяснить то, что он решился поставить братьев наместниками. Что придумал этот жребий.

Что принял подарок.

Подарок кровожадно скалился — всеми пропастями. Облизывался кровавыми языками пламени, чавкал Стигийской трясиной, истекал вместо слюны вязкими, медленными водами Стикса.

Предвкушал.

Великая Нюкта предложила это новоявленному царьку — и Мудрый перестал быть Мудрым, согласился принять роковой дар, и не нашлось советника, который сказал бы заносчивому: «Бойся подземных, дары приносящих!»

А может, два братца слишком хотели иметь по своей вотчине — вот и решили разделить жребием: кому подземный мир, а кому водный.

Стикс позвали в судьи. Оставили остальных в предвкушении — Зевс или Посейдон?! Посейдон или Зевс?!

Танату Жестокосердному было плевать на обоих. Как было бы плевать на цвет ягненка, которого кладут на алтарь. Или на цвет очередных локонов под верным клинком.

С Зевсом или с Посейдоном — опять мир будет изводить незадачливого правителя, тот побежит искать совета к дворцу Эреба и Нюкты, потом…

О том, что выйдет из дверей Эреба и Нюкты потом думать не хотелось. О том, сколько раз им всем еще повезет — тоже.

Танат призвал чашу, сделал глоток — стараясь не вслушиваться в ворчание предвкушающего новую кость мира. Глупого пса, который не познал пока — насколько тяжкими бывают ошейники.

Мир полнился сладковатым душком сплетен, похожим на запах асфоделей, в мире плавало одно: как оно будет? А кто?! Зевс? Посейдон?!

Какой жребий? Кому суждено?!

— Мать зовет, — выдохнули позади. Близнец влетел без дурацкого смешочка, даже без предупреждения (если не считать предупреждением то, что такое хлопанье крыльев можно с поверхности услышать).

Танат не повернул головы.

— Так иди.

— Она зовет… она зовет обоих.

Танат отставил чашу. Та качнулась у поверхности стола — будто лодка, поймавшая волну. Капля алого стекла по пальцу.

Ослышаться он не мог — Смерть всегда слышит верно. Но Нюкта-Ночь не звала никогда. Раньше — никогда.

— Не тебя ли с Момом?

— Вот и я спросил, — Белокрыл не выдержал, хихикнул, развел руками, даже перестал лупить по дну своей дурацкой чашки. — А она и говорит: другого брата. Кажется, она вообще собирает всех детей.

Он встал из-за стола молча. И не торопился, хотя Белокрыл весь изнылся по пути («Чернокрыл, у тебя там перья не заржавели? А знаешь что? Ты тут пари себе, а я полетел вперед!»)

И старался не думать — что заставило Нюкту-Ночь послать за нелюбимым сыном. Впервые. Позвать в свой дом после сказанного: «Уйди и не появляйся, нужно будет — позову».

— Ты медлил прийти, — сказала она, не глядя на него, когда он вошел в мегарон отцовского дворца — последним.

— Я явился, — отрезал он и шагнул туда, где тени стояли самые густые.

Может, если не являлся — было бы лучше. Вот только если ты сын Эреба и Нюкты — тебе не так-то легко отвергнуть зов матери.

Собрались все — даже вечный старец Харон. Даже безумная, кривляющаяся Лисса. Немезида с поджатыми губами, поигрывающие бичами Эринии, Керы, рыжий, хихикающий Мом…

Все, кого Нюкта-Ночь родила в наказание этому миру.

Шуршит покрывало, тянет холодом по ногам — это Нюкта вышагивает по залу, и глаза ее детей следят за ней. За нежной, мечтательной улыбкой. Глазами — глубже океана, древнее бездны. Волосами, убранными в сетку с маленькими бриллиантами.

— Скоро Жребий. Ананка-Судьба определит, кому из славных Кронидов быть нашим правителем.

Смешка нет, глаза правдивы — мать умеет играть куда тоньше Аты-Обмана.

— А после Жребия будет пир, на котором соберутся отпраздновать олимпийцы, титаны, смертные… и жители подземного мира.

Легкий шелест прогулялся по залу — покрывало? Изумление.

— Спятили они, что ли? — каркнул хрипло Харон.

— Нет, — голос Нюкты-Ночи обволакивает, поёт, скользит. — Их царь поистине мудр. Он стремится показать, что мы не враги, он перебрасывает мосты, он готов идти на мир со всеми — даже сидеть за пиршественным столом с чудовищами подземного мира.

Шелест стал громче — разрастался, ширился. Ата мечтательно хихикнула: «Какой затейник!» Гипнос выпятил грудь («Да меня все равно позвали бы!») Эринии перемигнулись…

— Ко мне гонец прибыл только что — и передал, что на пир зовут всех жителей подземного мира. Всех, кто захочет. Думаю, они скоро огласят эту весть на весь мир. Вы же… многие из вас… будут зваными отдельно. И я говорю вам — все, кто будет зван, пойдут и будут пировать на поверхности.

Молчание упало на зал. Не было даже шепота. Не шуршали крылья.