Иная судьба

— Хей! Чашу поднимем за будущего повелителя Олим…

Кажется, он тогда кому-то нос разбил. На той дружеской пирушке. Или не на пирушке было? Память, предательница, не хочет держаться за такие воспоминания — щедро высыпает их в пропасть.

Как он хотел пойти тогда к отцу. Сказать: это же не я, ты что. Я же для тебя… я же за тебя…

И вдруг понял: отец не поверит. И мать не поверит. И значит — она поэтому плакала…

Тогда он пошел к Рее Звездоглазой (или, может, Безумноглазой). Сбежал с Олимпа, взял отцовскую колесницу. Предстал перед ней на берегу Океана. Запыхавшись, бросил:

— Это не я. Ты солгала, старуха! Скажи Мойрам, скажи Ананке, скажи всем — я не собираюсь…

И мороз пробежал по коже, когда он увидел ответную улыбку — будто трещину в скалах. Услышал почти неразличимый за шумом ветра голос:

— Он тоже не собирался. Когда-то. Ананка неизменна.

— Значит, я изменю ее! Значит, я…

«Придумаю хорошую концовку», — чуть по-детски не попросилось с губ. Потому что так не бывает. Сыновья свергают отцов, которые пытаются их съесть. Кровавых тиранов, уничтожающих всех и вся. Сколько раз он слушал историю о том отцовском выстреле в Крона, сколько раз…

…не понимал, почему так вздрагивают плечи матери при рассказе…

— Клеймо Кронидов, — засмеявшись, сказала Рея, и он, отвернувшись, побрел к колеснице. Шел — и чувствовал, что пена Океана оседает на руках, волосах, хитоне…

Будто Ананка с небес оплевала нового избранника. Сына, который свергнет отца.

Клеймо Кронидов.

Тогда они впервые поссорились с отцом — тот разгневался из-за колесницы, а может, из-за того, что Арес не сказал, зачем она ему понадобилась.

— Так ударь меня! — крикнул он тогда. — Ударь, раз я провинился! Накажи!

И поймал в отцовских глазах первый мгновенный проблеск страха, и понял, что удара не будет. Никогда не будет.

Слишком велико опасение поймать отравленный предназначением ответ.

…отцу он о том, что знает о пророчестве, так и не сказал. Не сказал матери — или она делала вид, что не знает. Шептала только каждый раз: не гневи отца…

И каждый раз хотелось расхохотаться. Сказать: мама, ты что, не видишь — это он не смеет меня гневить! Он боится, что я нанесу удар, которого никогда не нанесу!

Спрашивала ты своего мужа — сколько его показной любви вытекло из этого страха?!

Твой муж — глупец, мама. Он не имеет права бояться. Он — правитель Олимпа — должен был сделать всё, чтобы править вечно. Заточить родившегося младенца в Тартар. Проглотить!

А не учить его стоять на колеснице.

— Хочешь научиться стрелять, сынок?

— Не хочу.

— Почему? Твой отец лучник.

— Я не мой отец.

Мой отец сверг своего. Крона Криводушного. Потом сам воцарился на Олимпе. Я не мой отец. Я не буду в тебя стрелять, папа.

Почему ты смотришь на меня со страхом, папа?! Почему не веришь мне?

— Тогда каким оружием ты хочешь владеть?

— Никаким.

Не смей учить меня тому, что я могу обратить против тебя! Не смей изображать лучшего из отцов для своего воплощённого пророчества! Не смей бояться, не смей любить меня, когда надо мной висит это вечное, неизбывное: «Должен».

Разве ты не понимаешь, что я уже почти ненавижу тебя за твою любовь?

За то, какие бездны ты переступаешь в себе, чтобы мне улыбаться? За то, что никогда не ответишь ударом на удар — потому что запретил себе? За твое стремление оградить — меня! — за стремление отдать все тому, кто у тебя все отнимет…

Я ненавижу тебя за это, папа. Пожалуйста, перестань притворяться. Просто возненавидь меня в ответ.

Легче становилось только в сражении. Мечом, копьем и луком он овладел невольно, между делом, наотрез отказавшись от отцовской учебы. Когда понял, что дать в зубы каждому, кто вякнет о его предназначении, не сможет. То есть, может, и сможет, но это будет как-то не по-царски, что ли…

В огне упоения битвой тонуло клятое пророчество. Ссоры с отцом, которые заканчивались одним и тем же: Климен Справедливый искал путей к примирению (будь они неладны!). Заискивающий шепот дядюшки-Зевса — о том, что рука у молодого Ареса твердая, вышел бы хороший Владыка… Вздохи тетушки-Гестии (пусть обжимается со своим Железносердным и дарит ему свои вздохи!). Слезы матери, которая неслась со всех ног, стоило им с отцом повысить голос. Спасать — кого? Отца? От меня?! Ну да, я ж сейчас — в левую руку лук Урана, в правую — серп Крона, здравствуй, папа, ты хотел меня видеть!!

И проклятые божки-прилипалы, вечные прихлебатели, которые готовы воспевать каждое его движение, неважно — на охоте, в битве, во время пира… Ждущие будущих милостей. Шепчущие после проигрыша: «Ну, ничего, зато потом…» И нимфы, льнущие и воркующие зазывно, и настоящее, которого нет, есть только будущее — Клеймо Кронида, Арес, победитель отца…

В битве проще. Её ты можешь хотя бы проиграть.

— Эй! Я тебе вина принес.

От Гермеса, сына Зевса и Майи, спрятаться было трудно. Забьешься от докучливых взглядов на самый край трибун для зрителей — и там разыщет. Вон, глазами косит, фыркает, что Аполлон сегодня как-то криво стрелял почему-то…