Иная судьба

— Это самая, самая лучшая сказка… лучшая сказка… сказка…

Сказка.

— Не старайся, Воинственный. Не достанешь.

Металл звякнул о металл — так яростно, что почти любовно. Скрежетнул себе под нос особую песнь — песнь войны.

Афина парировала удар так легко, будто знала, куда он нацелен. Перешла в атаку — с легкостью, вызвавшей на трибунах восхищенный вой.

И небрежный завиток победоносно запрыгал на лбу, как бы спрашивая: ну, что? Что ты против меня можешь?

Ничего, ответил, взблеснув, адамантий в руке. Уж что-нибудь да могу. Как-никак — сын и судьба Климена Олимпийского, будь он трижды неладен вместе со всем своим царством.

— Сидела б ты лучше за прялкой, Мудрая.

— А может, мне поручить это тебе? У тебя это получится гораздо лучше, чем сражаться.

Удары наотмашь. Хитрые финты. Уколы слов.

Двое давних противников сошлись в очередной схватке.

Серые глаза против черных. Удар против удара.

Меч против меча.

Небось, отец тоже смотрит — куда ему деться? Бормочет себе в бороду что-нибудь вроде: «Ну вот, опять сдал ей атаку». И прикидывает — насколько лучшей была бы Афина дочерью, чем он — сыном. Потому что — гляньте-ка! — мудрая, воинственная, да еще и сражается отменно.

Да еще и женщина, а Клеймо Кронида — как известно, сын.

— Что это было? Атака? Пьяные сатиры так не размахивают мечом.

— Что это было? Уход от удара? Женщины так разве что на ложе выгибаются.

Жгучие слова кнутом — по коже. С одной стороны. Со второй стороны. Стремительные движения, уходы, атаки, только почему ж кажется — мальчишка нападает на воина?

На арене — танец равных. Тени танцуют свой собственный танец: одна летит, незряча от ярости, кажется, завопит сейчас: «Ты… дура! Девка!!»

Танец предрешенности.

Меч, выбитый из руки, зазвенел об арену. Застонали в разочаровании зрители. Афина, вечная насмешница и победительница — вечная! — насмешливо покачала своим клинком.

— Чуть-чуть не достал, надо же. Ну, ничего, Воинственный. Когда-нибудь тебе улыбнётся удача. Может быть. С кем-нибудь другим.

Косо усмехнулась, добавила презрительно и тихо, так, чтобы зрители не услышали:

— Например, с Афродитой. Попробуй выйти на нее… с твоим копьем. Если, конечно, тебя опять не отлупит Гефест.

И уже громко, во весь голос:

— Бой окончен. Негоже калечить жениха в день обручения.

Повернулась, взметнула черными волосами, обдала язвительной усмешкой. Ушла.

Меч хрустнул в пальцах Ареса, как сухая веточка. Примолкли трибуны — быть грозе. Зрители вытянули шеи: ну, что оно там? Как оно там? Не сейчас еще?

Арес швырнул обломки меча в песок. Обтер окровавленную ладонь о бедро и зашагал с арены. Жаль, нельзя исчезнуть. Сбежать в какую-нибудь пещеру, упиться вином — нет же, обручение это тартарово! Ананка, небось, ухмыляется там у себя, где она ось мира вращает (Ананка ему всегда представлялась похожей на Афину — сероглазой, черноволосой и с ехидной ухмылкой, исполненной превосходства). Понабросала гадостей: сперва Гефест, чтоб ему жрать его костыли, потом с отцом сцепился, потом еще это обручение, танец тот… Теперь вот соревнование. И повсюду — жадные взгляды: смесь любопытства и страха. Так смотрят на воплощённую судьбу. На будущее. На воплощённое пророчество.

Ну, и смотрите себе, глаза не сломайте. Вот ваше пророчество тащится с арены. В очередной раз побежденное. С разрезанной ладонью. Зыркает по сторонам — аж вино в чашах скисает (ничего, выпьете за помолвку, никуда не денетесь).

А в ушах у пророчества — неотступное, неизбывное, беспощадное сказанное голосом Таната Железносердного, с которым как-то скрестил клинки… Которому проиграл и от которого на память получил вечный росчерк на левой щеке…

— Бездарно дерёшься.

— И почему? Почему я? Почему бездарно?!

— Потому что не хочешь победить.

Все верно, о проницательный падальщик из подземного мира. Я не хочу победить.

Я только хочу сжечь ее проклятый свиток.

* * *

Как он узнал о пророчестве — не помнилось. Может, сказал Аполлон во время ссоры. Или разболтал вечный сплетник Гермес? Или нашептала Ата, или во сне принес пьяноватый Гипнос, или, может, даже Зевс — на каком-то из пиров…

Помнилось только — он не поверил. Подумал: Мойры были пьяны, Рея вконец обезумела — и солгала. И вообще, это не я.

Нет, это не я.

Свергнуть отца? Который держал его на коленях? Вырезал с ним кораблики, возился с охотничьими щенками, приходил, усталый, из тронного зала, усмехался: «Ну, рассказывай, что ты там вытворил на кухне…» Который учил его стоять на колеснице? Познакомил с Гелиосом-Солнцем, показал край света, подарил первый меч? Его отца — лучшего из отцов, Климена Олимпийского, лучшего из правителей? Того, благодаря которому на земле царит благоденствие?

За что?! Потому, что так нашептали дурные старухи в сером доме на Олимпе? Потому что так повернулась ось Ананки? Просто потому что?

Тогда он засмеялся. Махнул рукой — мол, приснится же, приврется. Сказка… с дурным концом. О сыне, который свергает своего отца. Самого лучшего, любящего отца…

В глазах которого с годами все явственнее мелькает страх.