Индивидуум-ство

Наколдовав себе чай, шоколад с инжиром и песочное печенье (до реинкарнации я была славным хомячком. но потом – создатели надо мною посмеялись. послали линьку. увеличили в размерах. оставили вредные привычки: спать, есть, пищать на своих хозяев и бегать по дефективному колесу), подтянув колени к груди, я смотрю серию за серией, сезон за сезоном, чтобы сегодняшний день казался длиннее, чтобы завтрашний – наступил чуть позже.

Маг и чародей, дрессировщик и укротитель короткой стрелки – я обманываю время, наслаждаясь а капеллой храпящих соседей и скрипящих колодок потрёпанного такси во дворе. Покоем упиваюсь, не испорченным дробью сточных политических новостей. Вкушая блаженство мнимой свободы, теряю имя и форму.

Три часа утра.

Из всех пластиковых окон пятиэтажного дома – моё окно единственно жёлтое. Сторожит ночь. Встречает рассвет. Сбивчивые мысли обволакивают уставшее сознание: деревянные окна куда наряднее. коричневые рамы. прямоугольные форточки. ржавые шпингалеты. ажурный тюль. фиалки кремовые. фиалки синие. фиалки розовые. между стёклами – лебеди-оригами, паутина и сухие листья.

Пять часов утра. Утра. Часов. Пять.

Сутулые фонари постепенно снимают с себя полномочия. Смешивая оттенки, накладывая виньетку и крупное зерно, дворники у подъездов пишут мётлами репродукции Ван Гога. Пустынный перекрёсток пересекает поливомоечная машина. Слышен фантомный глас отступившего океана, раскатистое пение доисторических китов. Я представляю бескрайний подводный лес, невесомо парящие шапки медуз и ленты чёрной растительности, колышущейся в низовых течениях. Многовековую, бессловесную безмятежность. Плавное оседание. Редкие лучи сквозь облака плещущихся волн. Таким было шестое утро мира?

Незаметно для себя самой я погружаюсь в промозглый сон.

Во сне том – коридоры, лабиринты и двери, за которыми волки с галстуками рвут загнанного оленя.

среда

В шесть утра гремит будильник.

Я резко просыпаюсь с мыслью: проклятая работа.

Чищу зубы с мыслью: проклятая работа.

Закидываю в себя бутерброд с мыслью: проклятая работа.

Собираю волосы в конский хвост. Отклеиваю с отёчных мешков гидрогелевые патчи. Наношу консилер. Пудру. Тени. Тушь. Недовольство.

Готова.

Сиденье в маршрутке номер девять ледяное.

Ягодицы отчаянно мёрзнут.

Мёрзнут ладони, бледнеют ногти – ибо вчера, после пахоты, от меня, как обычно, сбежала правая перчатка, с неисчислимыми предшественницами которой всегда происходили какие-то странности, какая-то мистика невероятная, какие-то любови безответные и трагичные.

Носки о таких слыхом не слыхивали.

Расстроенная расставанием, я разглядываю курящего, звонящего, производящего расчёты водителя – и, одновременно с ним, отпускаю сцепление.

Трогаюсь.

Дёргаюсь.

Старый радиоприёмник с пучком торчащих проводов тотчас начинает шипеть и кряхтеть. Передавать, что в первой стране – землетрясение. Во второй – пожары. В третьей, четвёртой, пятой – восстания, эпидемии и авиакатастрофы.

В нашей – село не очень дальнее торжественно открывает автобусную остановку. Приводит в восторг местных жителей. Заставляет улыбаться, плакать, делиться со студентом-практикантом-будущим-журналистом-мел-кой-газетёнки впечатлениями: спасибо, от души спасибо нашему депутату за щедрость, жаль тока, что автобусы раз в неделю ездят до райцентра и обратно (тот ещё рай, не упомянуть бы всуе), по просёлочной дороге, через мост досочный, который весной неизменно под воду уходит, вот так загнёшься и к врачу не доберёшься, да зачем нам эта остановка вообще сдалась, нужно было вышку сотовую построить, телефоны ловят только на крышах, а об интернетах ваших даже говорить не хочется, нет у нас такого явления, как интернет.

Прыснув в ворот застиранной ветровки, водитель маршрутки врубает вторую передачу. Меняет волну. Замурованные в оболочку ОРВИ пассажиры знакомятся с песнями соседней республики. К конечной точке приезжают пританцовывая.

Притопывая и прихлопывая в унисон, вклиниваюсь в тугое одностороннее движение, исполняю тройной тулуп над турникетами, приземляюсь на щербатую ступень эскалатора (золотая медаль, олимпийские показатели) – и тут же подвергаюсь избиению портфелем.

Ягодицы горят свежеиспечёнными булками.

Сбитая и подхваченная волною, попадаю внутрь вагона, в жёсткие объятия жёсткого мужчины, в эпицентр гнилозубо-чесночно-перегарного облака – и едва не теряю сознание от отвращения.

– мля, мля, мля, – шепчу, отворачиваясь.

– пропустите, пропустите, пропустите, – твержу, прорываясь к выходу.

каменею

холодею

бойцом сумо расталкиваю людей

борюсь с крепкими течениями мясной пучины, наваливающейся, словно колоссальный пресс

прислоняюсь к двери, проштампованной белой краской: «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ»

молюсь на остановку

на платформу

на рухнувшую плотину

Вываливаюсь из вагона громоздким кулём, прилипаю к мраморной стене и скатываюсь по ней, точно одутловатый слизняк.

Поглощая ртом спёртый воздух, до режущей боли смыкаю веки.

Воображаю себя плоской, блёклой, истончившейся.

Тенью. Эхом. Наброском.

Отсчитываю минуты и поезда.