Инициация

«Вас что, кто-то взял на слабо, мистер Мельник? Пытаетесь кому-то что-то доказать?»

Дон хмыкнул и заверил, что его не брали на слабо, что он не планирует самоубийство – ничего подобного. Возможно, дело в кризисе среднего возраста, наступившем на пять-шесть лет раньше положенного. Ему нужно было побыть наедине с собой, нужно было пространство, чтобы вздохнуть свободно, разобраться кое в чем. А если уж где и было вдоволь пространства, так это в глубине Земли полуночного солнца.

Рейнджеры угрюмо отряхнули свои шляпы и отступились, пообещав известить семью Дона в случае его пропажи.

На самом деле это все-таки было проверкой на слабо, по крайней мере частично. Он приехал сюда из-за списка, который некогда составил, – двенадцать подвигов Геракла. Дед велел ему записать дюжину вещей, которые ему хотелось бы осуществить в жизни. Список под названием «Победа или смерть». Дед был большим любителем подобных штучек, составил в свое время собственный список, в котором вместо «трахнуть Дебби Хэрри [79]» и «проплыть по Юкону» было «заняться любовью с Луизой Брукс [80]

» и «покорить Эверест». Дед отошел в мир иной после тридцати с лишним лет постепенного угасания, после чего последовал салют из двадцати одного оружейного ствола, флаг, сложенный треугольным сэндвичем и переданный не пролившей ни слезинки дочери, и непременный некролог в ежедневной газете.

И вот Дон, ведущий консультант в «Пасифик Гео», берет отпуск, рассудив, что в трудном деле битья баклуш можно сделать перерыв, чтобы получить возможность походить на бровях и осуществить двенадцатый пункт детского списка великих свершений: предприятие, которое казалось все более и более странным, даже если Дону удалось бы уцелеть в процессе. Попытка произвести впечатление на мертвеца, притом что ты даже не веришь в призраков; попытка изгнать демонов, притом что страх Божий был последним в длинной очереди твоих многочисленных страхов.

В первую ночь, расположившись на гравийной отмели, Дон натаскал валежника, соорудил костер и распечатал бутылку «Уайлд Тёрки». Тяжелую артиллерию, старый добрый самогон, он оставил на потом. Стояла осень, и по ночам, когда солнце окончательно испускало дух, становилось не на шутку холодно. Завернувшись в армейское одеяло, Дон сидел и потягивал виски, глядя на холодный блеск звезд над заливом.

Сны его были мучением, исполненным огня, демонов и завывания свирелей.

С какого-то момента началась странная полоса, когда он больше не мог спать, не мог продержать веки сомкнутыми дольше нескольких секунд. Ньютоновы законы начали сбоить, они то появлялись, то исчезали, как неустойчивый радиосигнал. Принципы евклидовой геометрии стали, по меньшей мере, растяжимыми. В галлюцинациях Дону являлись индейцы в боевом облачении, преследующие его вдоль берега. Тополиные бревна казались ему нильскими крокодилами, ждущими, когда он окунет в холодную воду свою грязную руку. Он видел, как с плавящегося белого солнечного диска по колючей проволоке спускается паук. То ли старческим, то детским голосом шептал на ухо ветер, даже когда воздух был неподвижен, как застывший воск. Голос ветра щекотал кости, гудел на инфразвуковых частотах, на субатомных уровнях. Самая глубокая пещера на свете – это человеческое сердце.

Блистательный период.

«Блистательность» была словом месяца из словаря индустрии развлечений; словом, которым обозначали все вычурное и пустое. Блистательная проза. Блистательный фильм. Река, серая, как трепещущая поверхность человеческого легкого, была блистательно серой. Дон подозревал, что его мозг тоже был серым. Насчет блистательности сказать что-то было трудно; зато с трепетанием было все в порядке – трепетал он чертовски исправно, отзываясь на каждый удар пульса в висках.

Борясь с суровой погодой и комарами, человек должен быть готов к плохим снам, возможно, даже кошмарам. Дон знал, что всему свой черед. Он признавал, что проявляет опреденное безрассудство, но ведь дураком дитя его матери быть не могло, так ведь?

И уж конечно, человека могут мучить плохие сны и даже кошмары, если человек хлещет самодельное пойло из кожаной фляги, как те парни в енотовых шапках из 1840-х. Белый человек, решивший заглянуть в лицо опасности, плывущий вниз по Юкону на резиновом плоту, подтекающем «Зодиаке» [81], прихлебывающий бормотуху и посасывающий лепешку пейотля, не должен удивляться, что его сны мало похожи на детские сказки. Когда они обрывались и к нему возвращалось сознание, он будто вылетал из седла и просыпался под хлюпанье просочившейся воды, вездесущего ничто, пронизывающего все вокруг, точно белый шум.

Проблема была в том, что чем дальше он продвигался по маршруту, тем труднее становилось отличить реальность от сна, тем сложнее понять, не пересек ли он эту тонкую черную грань между ними. Тем тяжелее перестать поглощать огненную воду и дьявольские плоды.