Иннокентий Смоктуновский. Без грима

Конечно, не все спектакли и не все роли у Смоктуновского идут на одинаково высоком уровне. Я всегда любила смотреть одни и те же спектакли Иннокентия Михайловича по нескольку раз, и не могу сказать, что каждый раз я уходила потрясенная. Но, может быть, я не включалась в действие – ведь театр откликается только тогда, когда ты как зритель в форме; может быть, Иннокентия Михайловича что-то выбивало из творческого состояния. Мировой рекорд в спорте фиксируется один раз, а в театре ты и на пятисотом представлении должен быть, как на премьере. От многих ролей в кино я бы на его месте отказалась, но ведь опять же судишь по результату, а когда тебе предлагают сценарий и ты его читаешь в первый раз, всегда присутствует соблазн: а вдруг получится… Но очень часто это «вдруг» не срабатывает…

Моя умная приятельница, узнав, что я пишу заметки о Смоктуновском, сказала, что я взялась за трудную тему – любое мое замечание будет восприниматься со скептической усмешкой: «Мол, а сама-то ты кто…» А Иннокентий Михайлович после моих бесконечных вопросов и расспросов как-то сказал:

– Зачем вам это, Алла? Сравниваете с собой?

– Сравнивать нечего – много похожего, буду просто писать о вас. Но вот ка-а-ак напишу что-нибудь эдакое… за все ваши насмешки надо мной…

– А я не боюсь. Мне обязательно позвонят из редакции и спросят – печатать ли? Один актер однажды уже послал статью в газету с критическим разбором моей работы – не напечатали… А я подумал: «Ах, моська, знать, она сильна…»

– Нет, Иннокентий Михайлович, я лаять не посмею. Разве что буду подскуливать иногда…

Мы так часто – смешком – подтруниваем друг над другом, едучи в машине на съемку. Он всегда сидит, затиснутый в угол за шофером, на заднем сиденье – не знаю, что в этом: отсутствие всякой сановитости и позы или же садится в этот угол как на самое безопасное место. Тут же мысленно слышу голос Иннокентия Михайловича: «Как это вам, дружок, могло прийти такое в голову?» – это он говорит низким бархатным голосом, потом переходит на верхние регистры и быстро-быстро начинает объяснять, причем в этом мелком бисере никогда не можешь понять, что правда, что выдумано, что насмешка, а что истина. И еще – я не могу никак привыкнуть к перепадам его голоса. Вдруг в середине фразы какое-то слово неожиданно падает в пропасть, и долго тянется низкая бархатная гласная: «Заче-е-ем?..» Иногда, когда он хочет сказать какую-нибудь колкость, начинает низким полушепотом: «Вы такая гордая, Алла: подлетаю к вам с улыбкой после спектакля, а вы, чуть повернув голову, так надменно в ответ – здравствуйте…» – вдруг переходит на фальцет и быстро заканчивает: «…как будто я Демидова, а вы Смоктуновский!» И вопросительно смотрит, смеется, довольный.

Эти голосовые перепады есть и в его ролях… Двадцать лет назад я видела Мышкина – Смоктуновского, но до сих пор слышу тогда меня поразивший голос в сцене с Рогожиным, после убийства Настасьи Филипповны, когда Мышкин, показывая на нож, спрашивает неожиданно высоким, детским, любопытным фальцетом: «Ты этим ножиком?..» Интонация, которая идет вразрез происходящему, есть в каждой роли у Смоктуновского, но это не штамп, а своеобразие индивидуальности. Всегда к месту и необходимо.

И еще одна черта, которая есть, пожалуй, только у него одного. Когда говорит в роли – он дышит. В жизни у него – дыхание легкое, незаметное; в ролях – много выдохов, междометий, вздохов – и опять-таки это не штамп, а кажется, что по-другому нельзя. Я попробовала так дышать – не получилось, оказалось – очень трудно…

Иннокентий Михайлович говорит, что для него главное – это услышать, как персонаж, которого играешь, говорит, то есть то, что в старину в театре звалось «взять верный тон». Потом такие выражения, как «крепкий тон», «держать тон», «поднять тон» и т. д., стали синонимами дурного ремесла, и вместо них в театре стали говорить: «поднять ритм», «упал ритм» и т. д., но суть не изменилась. Станиславский писал, что «крепкий тон» означает уверенное вживание в образ, виртуозное показывание верными и меткими мазками характерных черт духовного и внешнего образа. Другими словами – ясный, смелый и определенный рисунок роли.

А великий драматург А. Н. Островский в своих заметках «Об актерах по Сеченову» писал, что «тон есть импульс», то есть толчок к действию.

Когда речь идет о первом, бессознательном импульсе или скрытом творческом процессе, тогда мы это относим к области психологии искусства и разбор этих необходимейших актеру вопросов отдаем целиком ученым, подчас пугаясь самих научных терминов…